Клара Фридман (Кац) родилась в 1934 г.
Репатриировалась в Израиль из Ташкента в 1990 году.
Живёт с мужем Владимиром Иосифовичем Фридманом в хостеле в Герцлии.
Два сына, пятеро внуков
На фото Кларе Кац — 17 лет

КАК МЫ ПЕРЕЖИЛИ ДВЕ ЭВАКУАЦИИ..

Наш дедушка Мотл Шамес Кац был знаменитым человеком в Житомире. У него был большой дом в центре города на ул. Замковой. Семья была большой: дедушка с бабушкой Брандл, взрослые сыновья Борис, Лёва, Ицик, Яша, ещё 16-летний Саша и две замужние дочери Соня и Бася. Началась война. В первые же дни всех сыновей, кроме Саши, забрали на фронт. И они все четверо погибли.

Один из них, мой отец Ицик, был мобилизован прямо на улице, не в военкомате, и потому у мамы не было никакой справки, подтверждающей, что он отправлен на фронт. Из-за этого в самые голодные военные и послевоенные годы наша семья не получала денежного аттестата, как семья солдата. А ведь мама моя осталась с тремя дочками мал-мала меньше — старшая Лиза 1932 г.р., средняя я, Клара, 1934 г.р., и младшая Броня 1941 г.р. И все просили есть. Плач «хочу хлеба, дай хлеба» моя бедная мама слышала день и ночь много лет… Уже после войны, в ответ на мамины запросы, пришёл ответ, что её муж, солдат Исак-Аврум Мордкович Кац, 1906 года рождения, погиб в 1944 году.

Никакой организованной эвакуации из города не было. Русские и украинцы покидать Житомир не собирались, а евреи, до которых доходили слухи о зверствах немцев по отношению к евреям, бросились бежать из города — кто как мог… Дедушка посадил на подводу с лошадью бабушку, Сашу, двух дочерей Соню с дочкой и мужем, мою маму, Басю с тремя дочками. Лошадь еле могла всех везти. Вещей не брали, так как говорили, что через две недели можно будет вернуться. Думаю, что это было в начале июля 1941 года. Житомир был занят немецкими войсками 12 июля.

Дети ехали на телеге, а взрослые шли пешком. Во время одной из бомбежек большой осколок попал маме в ногу, и ее тоже посадили на телегу. Раненая нога еще долго не давала маме покоя. Добрались до Белой Церкви. И тут семья тети Сони (маминой сестры) решила вернуться в Житомир, потому что там остались слепые родители её мужа Вевла, который очень беспокоился об их судьбе. Вот они и вернулись на верную погибель.

У них была большая квартира на ул. Щорса. Но в своёй квартире они жить не смогли, их просто не пустили туда: после их бегства квартиру сразу заняла семья украинцев, присвоив себе всё оставшееся там имущество. В Житомире украинцы забирали себе всё, что оставалось в еврейских домах, но после войны никто из них не пострадал. Никакого награбленного имущества, никаких квартир и домов они еврейским семьям не вернули. Как будто советской власти там не было.

Тётя Соня с дочкой и мужем прятались в какой-то норе, и надо же было — один сердобольный немецкий солдат носил им крадучись еду. Девочке было 11 лет, немец жалел её. Соседи донесли на этого солдата. Тётю Соню с дочкой и мужем убили на глазах тех, кто занял их квартиру. Убили не немцы, убили украинцы.

Ну, а мы, оставшиеся члены семьи во главе с дедушкой, что ехали на телеге, заблудились и, оказалось, сбившись с пути, поехали навстречу немцам. Нас остановили красноармейцы, их командир закричал нам: «Вы все евреи предатели, недаром же едете к немцам». Лошадь у нас отняли и заставили залезть в окопы. Хорошо, что там нас кормили солдатским пайком. А потом солдаты подвезли нас до станции железной дороги. Дальше на товарняках мы несколько дней добирались до Северного Кавказа. Остановились в селе Покойное Орджоникидзевской области (под Владикавказом) и там пробыли примерно 5-6 месяцев. Мы разместились в амбаре, где сохранилась горка пшеницы. Дедушка перетирал зёрна на камне и варил нам кашу. Было сытно и вкусно. Там в селе Покойном младшего сына дедушки и бабушки 16-летнего Сашу Каца забрали на фронт. Скажу о нём, что он дошёл до Германии и вернулся в 1947 году к своей маме, нашей бабушке, в Ташкент — весь в орденах и медалях, но инвалидом из-за ранения ноги. Единственный из пяти сыновей бабушки и дедушки, оставшийся живым …

Когда немцы стали наступать на Северный Кавказ, мы уехали из Покойного. Деду предложили перегнать скот в Махачкалу. Мы ехали на большой телеге. И сейчас помню, как дедушка погонял скотину криками «цоб-цобе». В Махачкале сдал скот, а дальше куда деваться? И отправились мы вдоль берега Каспия в Баку. На чём ехали — не помню.

В Баку оказались без жилья, без еды, даже без воды. Выдавали 100 грамм воды на человека в день. Жили прямо на песке, на берегу моря. На пристани в Баку скопилось столько народу, что не было ни одного клочка земли, свободного от людей и вещей. Никто не мылся, все были завшивлены. Вшивость была такая, что мама нам не только обрила нам головы, но и обстригла брови и ресницы, которые были полны гнид.

По ночам к пристани причаливали теплоходы с новобранцами из среднеазиатских республик. На обратный путь до Красноводска теплоходы загружали беженцами, но в какой тесноте! Многие люди бросались в воду, чтобы подплыть к трапу и взобраться на палубу. В этой толчее те, кто получали травмы, просто выбрасывались с теплохода. Маму с тремя детьми, дедушку и бабушку каким-то чудом подняли на палубу, теплоход отчалил… Хорошо помню звуки плюхавших с корабля в воду предметов – это бросали тела людей, умерших по дороге от голода и жажды. Так что в Красноводск теплоход пришел наполовину пустой. Из Красноводска в товарняках мы добрались до Ташкента, а там перед вокзалом огромная тьма людей…

В Ташкенте мы почти год жили в буквальном смысле на улице. Потом по распоряжению «сверху» помещения городских клубов и кинотеатров отдали беженцам. И нам разрешили ночевать в огромном помещении клуба — на полу, солома и больше ничего. Не было ни воды, ни уборных. Пользовались арыками, воду из которых пили и ею же умывались.

Потом наступили холода. Одежды нет. Нас трое детей. Мама воровала половые тряпки, которыми обвязывала нам ноги. Потом она устроилась на работу уборщицей на 1-ую обувную фабрику. Её директором был Прохоров, святой человек, он много сделал хорошего для нашей семьи и тогда, и потом после войны. Он разрешил маме забирать со столов недоеденную пищу, которую она сливала в котелок из тарелок в столовой фабрики. Фабрика шила кирзовые сапоги и кирзовые ботинки для фронта, и потому фабричных рабочих вдоволь кормили похлёбкой. Видя нас, заморышей, на проходной нас пускали в столовую, где мы вылизывали со столов пролитую похлёбку, и тарелки тоже вылизывали. Мама работала 12 часов в сутки. Помню, что она приходила поздно, а мы не спим, ждём её, тормошим и плачем: «Дай хлеба».

В 1944 году нашу семью (мать с тремя детьми) переселили в барак. В бараке 8 семей. Спали по-прежнему на полу, но это всё равно было счастье. Я пошла в школу, уроки делала лежа на полу. После школы с 2 до 5 часов побиралась на рынке — просила милостыню. Старшая сестра категорически отказалась «быть попрошайкой», она была гордой, ну а я очень хотела помочь маме и поддержать младшую сестренку, которая заболела полиомиелитом еще по дороге в Ташкент. Люди из милостыни давали то картофелину, то кусочек хлеба, и эти дары были для нас, детей, как манна небесная.

Мы осваивались в бараке, а наши дедушка с бабушкой жили в другом месте. Но в 1945 году дедушка засобирался в обратную дорогу, в Житомир. Твердил — не хочу умирать на чужбине. Мама не хотела ехать, она чувствовала, что там нас ничего хорошего не ждёт. Спорила с дедушкой, но против его воли пойти не могла. Тем более, что он пригрозил маме забрать детей — «Ведь они носят мою фамилию Кац». И снова на товарняках, но уже в западном направлении. Прибыли в Житомир, а вместо дедушкиного большого дома — только воронка от бомбы.

О горе! Где жить? Пошли на улицу Щорса, где до войны была квартира тёти Сони. Весь Житомир в руинах, но дом её сохранился. Постучались, зашли. Увидели, что в квартире по-прежнему стоит мебель, которую дедушка когда-то сделал своими руками. Все вещи на месте, и наша посуда, и наши коврики… «Это квартира моей дочери», — сказал дед. Но украинцы, завладевшие этой квартирой ещё в 1941 году, прогнали нас, пригрозили расправиться как с «недобитыми евреями». Деду кричали: «Если ты отсюда не исчезнешь, будешь там, где твоя дочка. Убьём! Хочешь в «Богунию»?» Так назывался «Богунский лес», житомирский «Бабий Яр», где расстреливали в войну евреев. Известно, что немцы перед отступлением из Житомира сожгли трупы в общем захоронении, пытаясь скрыть следы преступления. И только лет десять назад там поставили памятник загубленным евреям — на деньги добрых людей…

А тогда в 1944 году украинцы говорили (даже мне, девочке, побиравшейся на базаре): «Ты ещё не на Богунии?» Многие из них были в войну полицаями. Никто из них после войны не пострадал. Нам было, кого сравнивать — украинцы относились к нам, евреям-беженцам, намного хуже, чем узбеки в Ташкенте.

Так где нам жить? Семья 6 человек — дедушка с бабушкой, мама, нас трое девочек. Сначала нас пустила одна семья в квартиру из двух комнат. Но у них самих было много детей. И мы ушли на Владимирскую улицу, там рядом с костёлом стоял деревянный дом. Поселились под лестницей. Там и ютились. Мама от отчаяния надумала отдать нас в детдом, а что делать? Дети пухли от голода. Но не суждено было нам там остаться, потому что младшую сестричку Бронечку, больную полиомиелитом, взять отказались, и тогда мы все вернулись «домой», под лестницу. Мы с Лизой даже стали ходить в школу — №7 на Вильской улице. Ни учебников, ни тетрадей тогда не было. После школы я ходила побираться на Сенной базар. А 30 марта 1947 года дедушка умер после сильного приступа астмы. Умер, а хоронить его не на чем и не на что. Отвезли на телеге на кладбище. Деду был 71 год. Перед смертью он очень ругал себя за то, что увёз нас из Ташкента.

Что делать нам дальше? И тогда мама приняла решение — уехать из Житомира. Несколько месяцев она переписывалась с тем самым директором 1-ой обувной фабрики в Ташкенте Прохоровым, где в войну работала уборщицей. Он даже прислал нам немного денег на еду. Прохоров написал маме, что возьмёт её на работу, если мы вернёмся в Ташкент. И вот мы впятером — бабушка, мама и нас трое девочек — снова залезли на товарняк. И снова едем на восток, как в 1941 году. Но очень скоро пришлось остановиться — слезли с товарняка на станции Ртищево Саратовской области. Слезли из-за младшей сестрички Бронечки, она совсем доходила, была как тень. В Ртищево её положили в больницу. А мы ночевали на станции, ели с помоек. Мама завёртывала в тряпицу кусок хлеба, и Броня целый день сосала тряпку. И только плакала: «Хеба, хеба…» Через две недели поехали на восток дальше. В общем добрались до Ташкента примерно за два месяца.

Но и после возвращения в Ташкент наша жизнь осталась очень тяжелой. Можно сказать, что мы пережили вторую эвакуацию. Мама пошла работать на фабрику к Прохорову. На еду денег едва хватало. А жить где? Клубы уже работали по своему назначению, там не заночуешь. Нашлась добрая душа, наша давняя родственница по Житомиру тётя Байка. Она жила с сыном в бараке Водоканала. Комната 6 метров, две кровати. После того, как они укладывались на кровати, мы заходили в комнату и расстилали возле двери на глиняном полу тряпки и так спали. Хорошо, что очень скоро бабушку забрала к себе жить папина двоюродная сестра Маня. Нас осталось на постое у тёти Байки четверо.

Мы с Лизой стали учиться в школе. В классе была девочка Неля, я ей помогала делать уроки. Александр Фёдорович Литвиненко, отец Нели, директор Водоканала, обещал нашей семье комнатку в бараке. И когда освободилась маленькая комнатка — метров 4 или 5 — он отдал её нам. Совсем крохотная… Но и тут помогла добрая тётя Байка: она с сыном пошли жить в эту комнатушку, а мы остались в её шестиметровке. Вот в ней мы выросли, в ней мы учились, закончили школу, из неё все трое, когда пришёл срок, повыходили замуж. Но это было потом…

В школу я ездила на трамвае №2, школа была довольно далеко. Зима, никакой одежды, даже чулок нет. И тут случилось чудо. Ко мне в трамвае подошла кондуктор, посмотрела на мои голые, почерневшие от холода, ноги, подняла край моего летнего платьишка и увидела, что даже трусиков нет … В тот день я попала в дом к тёте Нине, кондукторше, которая не отпустила меня, а привела к себе домой, вымыла и надела на меня рейтузы, чтобы согреть мои коленки, защищать их от холода. Накормила меня, а когда я сказала, что у меня есть еще две сестренки голодные, то тетя Нина дала с собой еду и для них. И это чудесное моё знакомство перешло в долгое общение — Нине Мамедовой я стала как дочка. Много месяцев потом я стояла после школы в условленном месте на остановке «Табачная фабрика» и ждала трамвай №2. Когда он приезжал, я получала от тёти Нины сверточек. В нём был большой бутерброд. Я не кусала ни кусочка, а несла домой и делила его с сестричками. Раньше тетя Нина, русская, была замужем за узбеком. Но детей у них не было. И хотя муж ее любил, он её оставил и женился на узбечке, которая родила ему детей. А тетя Нина осталась одна. Когда я уже «встала на ноги», то вернула ей сердечное тепло за внимание к «девочке с почерневшими коленками» — выхаживала тётю Нину, заботилась о ней, когда она заболела. Много нам встретилось таких добрых людей…

В марте 1948 года в СССР отменили карточную систему. Стало можно покупать вволю хлеба. Мы размачивали целую буханку хлеба в воде, но её не съедали, а высасывали. Оттого животы были большими, а чувство голода не пропадало. Помню, мы с наслаждением сосали макуху, но не помню, что это такое, вернее, из чего делался этот деликатес. Но главным деликатесом было черепашье мясо. Знакомые большие парни ловили черепах в горах Чимгана. Привозили их в Ташкент, варили в больших котлах, давали нам бульон и кусочки мяса. Это было вкуснее курятины! Ещё нас пускали к себе узбеки, когда созревал тутовник, и упавшие ягоды устилали их дворы. Мы поднимали их, валявшиеся под деревьями, и поедали с наслаждением, а для хозяев это была очистка дворов.

Вот так мы рыскали по окрестностям в поисках еды. А ещё мы обшаривали огромную мусорную гору, которая была за забором Обувной фабрики. В эту гору скидывали всякие отходы обувного производства, в том числе бракованные сапоги и ботинки из кирзы. Там мы добывали маленькие гвозди и продавали их на вес местным сапожникам. Шарили с магнитом по верху горы — я добывала до 100 грамм гвоздей в день! Назывались эти гвозди «такса». А наша мама выбирала нам из горы кирзовые ботинки. Они были огромными, и чтобы отправлять нас в них в школу, мама запихивала внутрь тряпки. Я плакала, не хотела их одевать.

Когда мне исполнилось 14 лет, Александр Фёдорович Литвиненко взял меня работать на Водоканал. Я должна была каждые полчаса делать анализы воды. Ночь, я одна, страшно, но я стала приносить маме хоть маленький, но заработок. И мама подумывала купить нам по платью. Ведь у нас было одно штапельное платье на троих! К тому времени я уже училась в Индустриальном техникуме. Бывало, забиралась на последнюю парту и спала там. Меня жалели и не будили — знали, что по ночам я работаю.

После техникума я окончила Ташкентский институт народного хозяйства. В 1957 году познакомилась со своим будущим мужем Владимиром Иосифовичем Фридманом, с тех пор мы вместе. Два сына, пятеро внуков. Семья мужа тоже из ташкентской эвакуации, тоже нахлебалась горя. Его мама Гитя работала на парашютной фабрике, с трудом кормила трёх сыновей 1926, 1928 и 1940 года рождения, получила похоронку на мужа … Однажды, это было в марте 1944 года, пошла на Кашгарку полоскать бельё в реке и ушла под лёд. Как выжили без неё три сына, это отдельный рассказ. Одно скажу, что младший Миша три года лежал в больнице, опухший от голода, с большим животом.

Старшая сестра Лиза, победительница школьных олимпиад, закончила школу с золотой медалью, поступила в Педагогический институт. Замуж она вышла за парня из нашего барака — её муж Роман Борисович Сапожников стал геофизиком-сейсморазведчиком, доктором наук. И младшая сестра Бронечка тоже окончила школу и вышла замуж за хорошего парня Мишу. Всю жизнь её мучили последствия полиомиелита, одна нога была короче другой.

Через много лет, когда я стала специалистом, председателем профкома Трикотажной фабрики, был такой эпизод. Я работала на втором этаже того здания, которое было когда-то клубом обувной фабрики, где размещали беженцев — меня с мамой и двумя сестренками в том числе. Как-то раз зашел разговор о военном времени, и я рассказала моей сослуживице Фаине, которая работала главным бухгалтером обкома профсоюза, о том, что жила в войну на нижнем этаже здания, cпала на полу среди беженцев. «А ты училась в школе»? — спросила Фаина Загидуловна. «Да, в 73-ей школе», — ответила я. «И я училась в 73 школе. А как звали твою учительницу?», — спросила Фаина. Отвечаю: «Анна Ивановна». «И мою звали Анна Ивановна»….Фаина говорит: «Так мы учились в одном классе? А ты помнишь девочку одну, как же ее звали, она всегда была голодной, худенькая-худенькая такая; наверное, она умерла…». Я молчу, а потом говорю: «Ты знаешь, Фаечка, живая она, живая. Это я та девочка Клара Кац». С Фаиной случилась истерика, когда она услышала, что та девочка — это я. Она рыдала узнав, что я жива.

Записали Инна Берман и Евгения Соколов

Опубликовано 29.06.2012