«Мой сын Владимир сказал мне: “Мама, напиши историю нашей семьи. Я почти ничего не знаю, а мои дети и дети Лизы уже вообще ничего не будут знать о наших корнях, откуда наша семья появилась, как она сложилась… Я думаю, нам и нашим детям это будет интересно”.
Я думаю, он прав. То немногое, что знаю, я напишу».

Так начинается небольшая, скромно изданная книжка Store of our family.
B. G. Gohman, Columbia SC, 14 June 2018, Made in the USA, 137 стр.

«История нашей семьи» Б. Г. Гохман, «Нашим детям и детям детей» — это посвящение написано на титульном листе книжки.

«Итак: семья отца моего мужа происходит из Ровенской области, из какогото местечка. Дед был раввином, умер молодым, 30 лет от заболевания сердца, оставив вдовой жену 27 лет и троих сыновей. Деда звали Аба Ейви…» Так начинает повествование Бронислава Гохман, мать Владимира.
Фамилия сыновей — аббревиатура от имени деда — Яаков Йосеф бен Иегуда» — Ейвин.
В истории семьи, начиная с последнего десятилетия XIX века и до наших дней, описаны события Первой мировой войны, революции,
Гражданской войны, Второй мировой войны, жизнь в СССР и иммиграция.
Люди и судьбы… Жизнь в разных городах и селениях необозримой по географическим масштабам страны, в разные исторические периоды, в каждом из которых — борьба за выживание. Встречи, расставания, любовь, замужество, рождение детей…
В силу сложных, порой непредвиденных обстоятельств семья оказалась в Ленинграде.
Фрагмент книги о пережитых семьей тяготах Второй мировой войны:
«…В первых числах июня 1941 года я подала документы на поступление в Ленинградский первый медицинский институт. 22 июня началась война. Германия напала на Советский Союз. Сразу возникли перебои с продуктами, стояли огромные очереди за сахаром, мукой, крупами. Правительство же говорило, что “нам хватит и не следует запасаться продуктами’’.
В июле из поступающих в институт студентов организовали бригаду “маляров”, которые обмазывали деревянные детали чердачных перекрытий какимто белым составом, чтобы не было пожаров в случаях бомбежки и артиллерийских обстрелов города.
Немцы начали бомбить и бросать зажигательные бомбы. Кстати, потом выяснилось, что работа наша была зряшная. Все это прекрасно горело.
Бригаду поселили на казарменное
положение в общежитие медицинского института. Там мы и жили — большие комнаты, кровати, укрытые солдатскими тонкими, выношенными одеялами. Нам выдали талоны на питание, но мы голодали. Есть хотелось постоянно.
В августе прошли экзамены. Конкурс — четыре человека на место, но я прилично сдала и была зачислена официально на первый курс. Счастью моему не было конца.
Начались занятия сразу. До зимней сессии были организованы курсы медицинских сестер военного времени. Шел учебный процесс и параллельно курсы медицинских сестер.
Между тем в городе началась эвакуация населения, но только с предприятиями.
В июле и августе 1941 года вывозили заводы и фабрики, проектные организации и людей, в них работающих. Мы, наша семья, никуда ехать
не собиралась, считая, что война быстро кончится. 16 августа эвакуация прекратилась.
С 8 сентября 1941 года Ленинград был окружен немецкими войсками: ни въезда, ни выезда из города не было. Весь город сел на блокадную норму продуктов по карточкам. Рабочие получали 250 граммов хлеба, служащие и дети — 150 граммов. Что это был за хлеб! Какаято мешанина. Стоять за ним надо было целыми днями.
Город обстреливался немецкой артиллерией и авиацией. Сгорели Бадаевские склады, где был запас продуктов для горожан.
В тот год уже в ноябре установилась настоящая зима. Не было электричества, не работал транспорт, канализация, не было воды. Снег не убирался.
Первыми начали умирать дети, затем старики, затем мужчины и женщины.
Самая большая смертность была в декабре 1941 года и в январе 1942 года.
Воду привозили домой на санках в ведрах и бидонах из проруби на Неве. С трудом немного умывались, пили чай с сахаром вприглядку. Мама даже стирала, не помню как. Однажды отец принес часть костей лошадиной головы. Мы ее варили и ели. Достали столярный клей, которым склеивают детали деревянной мебели, варили, остужали, получался “студень”. Как-то достали жмых, выжимки из семечек, совсем несъедобное, ели…
В магазины за продуктами мы ходили с младшей сестрой Лизой, часами стояли в очередях. У мамы не было сил, она не выходила на улицу. Отец на работу тоже не ходил, плохо себя чувствовал. Однажды каким-то чудом к нам в квартиру пришел врач. Мы упросили его посмотреть отца и мать. Врач сказал, что у отца очень плохое сердце, он долго не проживет. Папа опух, отекли ноги, глаза блестели каким-то безумным блеском. Однажды я услышала, как он сказал маме: «Вот если бы не дети, то нам двоим вполне бы хватило еды». Отец был очень добрым человеком и нас, детей, любил. В этих словах была какая-то ненормальность.
На участке между мостом Лейтенанта Шмидта и Дворцовым мостом пришвартовались несколько кораблей с командами. Корабли вмерзли в Неву и стояли там всю зиму. Кто-то из команды узнал, что отец часовой мастер, приносили ему часы для починки, а взамен давали
пачку папирос и 100 граммов крупы. Это было не часто, но все-таки. Мы с сестрой папиросы относили на Андреевский рынок, чтобы поменять на кусочки хлеба.
Почему-то в тот год были страшные морозы. Городские жители не имели валенок и даже теплой одежды. Кончились дрова, не на чем было варить пищу, согреть воду для чая. Мы стали топить печь книгами. Бумага горит быстро, а тепла не дает. Стало очевидно, что пришла и наша очередь умирать.
На занятия в институт я ходила пешком с Красной (Галерной) улицы, дом 4, до улицы Льва Толстого на Петроградской стороне через замерзшую Неву, Большой проспект… Одета я была в папины брюки, мое зимнее пальто, папино зимнее пальто, его меховая шапка, обвязывалась веревкой. Всю дорогу в институт представляла себе тарелку с макаронами и желтый кусочек сливочного масла.
На всех высотах вокруг Ленинграда стояли немцы и безжалостно обстреливали замерзший город. Я ходила во время обстрелов и почему-то не боялась, была уверена, что меня “это” не касается.
А между тем умирало много людей. Хоронить не было сил. Покойников заворачивали в простыни или просто выносили на улицу, и всё…
У моей школьной подруги умерла от голода мать. Мы завернули ее в простыню, положили на саночки и отвезли в какой-то двор, пункт сбора покойников. Подруга устроилась на работу в столовую мыть полы, и ей иногда давали тарелку супа. Благодаря этому она осталась жива.
Однажды утром я шла в институт по Пушкарской улице. Там около красивой чугунной ограды лежала на снегу женщина, а на груди у неё лежал 2-3-месячный ребенок, оба мертвые. Когда возвращалась домой, еще было светло, хотя в Ленинграде темнеет рано, ребенка на мертвой женщине уже не было. Говорили, что в городе начались случаи людо- едства.
Однажды мы пришли на занятия анатомии, а нам сказали, что лекции не будет, так как доцент Марков посажен в тюрьму, якобы за то, что “он продавал человечину”. Его расстреляли.
Сейчас я слышу, как бывшие ленинградцы вспоминают, какие они были “храбрые”, “пережили блокаду”.
Пережили блокаду лишь те, кто хоть какое-то дополнительное питание получал. Это могла быть тарелка супа или каши (из детского питания), ложка рыбьего жира или кусочек хлеба, выменянные на вещи.
Кто-то служил в госпитале, кто-то в столовой, кто-то работал в магазине или аптеке… У кого-то появились друзья из военных частей, но это были рядовые бойцы, а политическое начальство подкармливало своих любовниц.
Очень хорошо нажились управхозы и дворники. В управлениях домов выдавали карточки на продукты иждивенцам и детям. Невостребованные карточки, поскольку утаивали смерть иждивенцев до конца месяца, оставались у управхозов.
Да, забыла написать, что самые страшные дни в Ленинграде были в середине сентября 1941 года, когда немцы подошли и встали у Пулковских высот, около Кировского завода, на Гражданке. Вторжения немцев в город ждали каждый час.
Мы в это время учились на курсах медицинских сестер при институте. У нас была практика по фармакологии, учили делать пилюли. Дали мышьяк и пимолярную массу. Я часть мышьяка спрятала, все время носила с собой. Думала, если увижу из окна, что идут немцы, проглочу мышьяк, и всё — жизнь кончится.
Мы уже были наслышаны, что делают немцы с евреями и военнопленными в Ленинградской области.
Неожиданно в марте 1942 года к нам пришел родственник Абрам-Аркадий Подгаецкий, который был директором испанского детского дома. Он рассказал, что его детский дом будет эвакуирован и, если мы хотим, он сделает нам эвакоудостоверения, и мы сможем выехать на Большую землю. Выхода не было, мы согласились. Между тем в институте тоже были разговоры, что студентов эвакуируют вместе с профессорско-преподавательским составом. Однако родственников брать не будут. Но все это откладывалось. Было ясно, что, если мы не выедем с испанским детским домом, то все умрем с голоду.
Аркадий предупредил, что в день отъезда мы должны добраться до Финляндского вокзала, откуда отойдет поезд к Ладожскому озеру. Надо прийти пораньше с утра, чтобы получить хлеб и питание в дорогу. 15 марта я пешком пошла на Финляндский вокзал, чтобы, не дай бог, не пропустить получение хлеба и каши на дорогу. Я, одетая в два пальто, платок, шапку, валенки, с навешанными на себя двумя кастрюлями для каши, пошла с Красной (Галерной) улицы на Выборгскую сторону, на вокзал. Шла долго, но дошла.
Получила хлеб на всю семью, целую буханку (кирпич), отварные
макароны со сливочным маслом, о котором так давно мечтала. Наконец, к 2-м часам дня приехали на грузовике папа, мама и сестренка с узлами, в которых были наши вещи. Поели. Началась посадка в поезд.
Все активно садились в вагоны, а нас никуда не пускали. Я разыскала Абрама-Аркадия, и он нас направил в тамбур какого-то вагона. Мы туда с трудом втиснулись и уселись на свои вещи.
Сколько ехали, не помню. Но приехали засветло на место, где была до войны станция Жихарево. Мороз, ветер, разрушенные дома без крыш. Полуживые люди сели на свои узлы в очередь на посадку на грузовые машины, которые должны были перевозить через замерзшее Ладожское озеро, по так называемой «Ледовой дороге» — Дороге жизни. Для многих она стала дорогой смерти.
Дождались своей очереди. Посадили нас в открытые машины вместе с другими семьями и повезли по озеру. Вдруг начался обстрел. Это немцы стреляли, зная, что вывозят полуживых людей из замерзшего, голодного города.
Машины шли цепочкой, одна за другой. Перед нашей машиной снаряд попал на лед, разворотил некрепкий мартовский лед, образовалась большая воронка, хлынула вода. Машина встала, затем объехала воронку и направилась дальше. Приехали на станцию Кобона, это уже на другой стороне озера.
Там был организован “питательный пункт”, в котором эвакуированным людям дали суп из овсянки с американской тушенкой, очень жирное мясо. На второе овсяная каша, тоже с американской тушенкой, и хлеб. Это было необыкновенно вкусно, жизнь показалась раем. Все жадно поели. А потом начался всеобщий понос. Никаких туалетов не было. Люди разного пола и возраста “присаживались” где придется и справляли свои “естественные нужды”. Понос этот нас преследовал долго, почти всю дорогу. На станции Кобона эвакуированных посадили в товарные вагоны. Внутри вагона были устроены нары и стояла буржуйка, печка, которую чем-то топили.
Время от времени кто-то умирал. На остановках покойников выносили, и поезд шел дальше. Ехали мы в полную неизвестность.
Нашими соседями на нарах были две сестры, балерины из Мариинского театра, культурные, интеллигентные женщины. Кстати, это они мне сказали, что надо говорить не “извиняюсь”, а “извините”. Когда говоришь “извиняюсь”, то сам себя прощаешь, а надо, чтобы тебя извинили.
Почему-то и это запомнилось на всю жизнь.
Публика была разная. В основном старики, женщины и подростки. Детей не было, успели умереть в Ленинграде.
Проехали мы и разоренный, расстрелянный Сталинград. Возле вокзала стояли разрушенные дома с выбитыми окнами. Это было уже в апреле 1942 года.
Ехали мы три недели, даже больше, 25 дней, до Ставропольского края, между Минеральными Водами и станцией Георгиевская — город Буденновск…
До Победы и возвращения в Ленинград оставалось еще долгих три года войны, в которые поместилась и оккупация немцами Ставропольского края, прощание с родителями, как оказалось, навсегда… Продолжалась эвакуация: случайные попутные телеги, машины, трактор, теплушки в товарных вагонах, корабль… Волнения о судьбе родителей и младшей сестры, оставшихся в оккупированном немцами районе, письма без ответа с просьбой сообщить о родителях, о сестре.
«25 мая 1944 года.
Получив ваших несколько писем с такой большой просьбой, я воздерживалась писать, потому что точно еще не знала и не хотелось, милая Люся, вас расстраивать. Я очень прошу, не плачьте. Тяжело, очень тяжело, но человек, что камень, все способен пережить.
Ваши родные, папа, мама и сестра, выехав из Воронцовки, успели доехать до Соломенки Степновского района. Ехать дальше не было возможности, так как немцы уже заняли Соломенку и Степное.
Прожив месяц, гестапо вывесило приказ: всем еврейским семьям явиться в назначенное место для отправления на работу и взять с собою все ценные вещи и продукты. Когда все явились, их всех переписали, и сразу подъехала машина закрытая, забитая, закованная как гроб. И начали увозить людей, но без вещей и без продуктов. Это был ужас. Машина через несколько минут возвращалась и забирала других людей.
Впоследствии очевидцы мне лично рассказывали, что всех расстреляли и земля на могиле еще несколько дней шевелилась. Подходить было запрещено, грозило смертью. Сейчас это братские могилы, в которых и ваши родные похоронены… Пишу эти строки, а сердце обливается кровью. Я тоже только вчера получила из райвоенкомата г. Саки Крыма, что мои родные, мать и отец, похоронены в братской могиле
г. Евпатория. Они были замучены немецкими палачами, а брат мой сбежал из гестапо и ушел в партизаны. А сейчас в армию ушел добровольно, мстит немецким палачам за наших отцов и матерей…»

Село Воронцово-Александровское — районный центр, Орджоникидзевский край, РСФСР (ныне г. Зеленокумск, Ставропольский край РФ). В 1939 году проживали восемь евреев.
Оккупировано немцами летом 1942 года, в сентябре 1943 года расстреляно 200 человек, в основном — эвакуированные евреи.
В настоящее время это письмо № 2005.292.1 находится в Мемориальном музее Холокоста в Вашингтоне, США:

«… Я хотела бы, чтобы где-нибудь под стеклом лежал хотя бы фрагмент из письма, которое мне прислали, чтобы люди, приходящие в Музей Катастрофы, убедились, что это правда — как немцы и окружающие местные народы “решали радикально еврейский вопрос”.
Нормальные люди не должны это забывать…» Бронислава Ейвин-Гохман — мать Владимира и Лизы.
Бронислава и Владимир со своей семьей проживают в Израиле.
Лиза, старшая сестра Владимира, эмигрировала с мужем и детьми в США.