Родился в 1935 году в Ленинграде. Инженер-электрофизик, кандидат биологических наук, жил и работал в Ленинграде, откуда репатриировался в 1990 году. Работал в Еврейском университете (Иерусалим), в Институте Вейцмана (Реховот). Живет в Иерусалиме.

Двое детей, четверо внуков.

ПАМЯТЬ СЕРДЦА

Для меня и моих близких трагические события, связанные с Холокостом, начались за одиннадцать дней до войны. 10 июня 1941 года мои родители, Лев Захарович и Татьяна Александровна Берман, отправляли меня и мою старшую сестру Лилечку на летние каникулы из Ленинграда в Белосток, к бабушке и маминой сестре, муж которой, Изя Бойм, служил там в НКВД. Подвернулась оказия – ленинградские друзья собрались в те края и согласились доставить нас к родным. Мама с папой должны были присоединиться позже, их отпуск начинался 25 июня.

За несколько минут до отправления поезда папа неожиданно вывел меня из вагона, решив в последний момент, что я еще слишком мал для такого путешествия (мне было шесть лет, а Лилечке – тринадцать). Так я остался жить и не погиб вместе с сестрой, с бабушкой Фридой Ратновской, с тетей Эстеркой и ее сыном, моим двоюродным братом Сашей Боймом, и со многими другими нашими родственниками – и со стороны мамы, и со стороны папы: теми, кто жил в Картуз-Березе[1], Антополе, Ивацевичах. Берманы, Ратновские, Гринберги, Унтерманы, Ягломы, Файнштейны… Светлая им память…

Я с сестрой Лилечкой. Лилечке одиннадцать лет, мне три с половиной года. Ленинград, июль 1938

Белосток был захвачен нацистами на второй день войны. Позже нам стало известно, что 22 июня наши знакомые, те, кто привез Лилю в Белосток из Ленинграда, подъехали к бабушкиному дому на автомобиле и предложили сестре вернуться с ними в Ленинград, но Лиля ответила, что не может оставить бабушку Фриду. А бабушка Фрида не могла оставить свою дочку Эстерку. А тетя Эстерка должна была дождаться из командировки своего мужа Изю…

Спустя много лет я познакомился и подружился с Владимиром Черноенко, мы были коллегами по работе и друзьями. Его, совсем младенца, та война тоже застала в Белостоке. В первый же день его мать, подхватив сына на руки, пешком ушла из Белостока, и так они спаслись.

В течение всей моей жизни я постоянно возвращаюсь к тем событиям и не могу смириться с гибелью моих близ ких… Особенно с потерей моей старшей сестры – Елизаветы Берман (родилась в 1927 году). Уже живя в Израиле, я в телефонном справочнике нашел Елизавету Львовну Берман. И год рождения был тот же. Я сразу же позвонил по указанному номеру. Но чуда не произошло: со мной говорила однофамилица и полная тезка моей старшей сестры.

Перед отъездом в Израиль я побывал в Картуз-Березе и в нескольких километрах от нее, на Бронной горе, где нацисты расстреляли еврейских жителей Картуз-Березы и еще около пятидесяти тысяч евреев из окрестных местечек и из различных стран Европы. В Израиле десятки лет собирались бывшие жители Картуз-Березы. Кто-то приехал в Эрец-Исраэль еще до войны, ребенком, другие были узниками в гетто Картуз-Березы и спаслись[2], с оружием в руках пробились к партизанам, воевали на фронте в рядах Красной армии. Но были и те, кого советская власть после раздела Польши между Германией и СССР в 1939 году выслала из Картуз-Березы в Сибирь и таким образом спасла им жизнь. В 1939 году в соответствии с пактом Молотова – Риббентропа Польша была поделена между СССР и Германией. И еврейское местечко Картуз-Береза, где родились и выросли мои родители, где продолжала жить моя бабушка Фрида Ратновская, вошло в состав СССР. Летом 1940 года мама впервые за много лет поехала в Картуз-Березу, чтобы навестить бабушку, и взяла с собой меня. Мама рассказывала, как на железнодорожной станции Картуз-Береза стояли теплушки, в которых отправляли в Сибирь жителей Картуз-Березы и окрестных городов, – тех, кто изъявил желание воссоединиться с родственниками, оставшимися на отошедшей к Германии территории.

Выходцы из Картуз-Березы собирались вместе раз в году в Тель-Авиве, чтобы почтить память односельчан, погибших в Катастрофе. И эту традицию они поддерживали пятьдесят восемь лет, до 2006 года. На кладбище в Тель-Авиве есть памятник жертвам Катастрофы из Картуз-Березы, где до войны насчитывалось около трех тысяч евреев. В живых остались около трехсот человек. В Ивацевичах после войны остался жить только один еврей из Картуз-Березы – Адам Эпельбаум, мальчиком бежавший из гетто в партизанский отряд. Он осуществлял связь между подпольем в гетто Картуз-Березы и партизанами. Сегодня его сын Леонард и пятеро внуков – Адам, Давид, Ори, Эдуард и Эльвира Эпельбаум – живут в Израиле.

За годы жизни в Израиле я познакомился со многими родственниками моей мамы, которые избежали гибели от рук нацистов. Среди них – Вера Серпинская, которая вместе со своей мамой Фридой Бакшанской (урожденной Гринберг) оказалась в Варшавском гетто и вместе с мамой сумела спастись. Соня Гринберг, мамина двоюродная сестра, участница французского Сопротивления, после победы над нацистами и освобождения Франции была награждена орденом Почетного легиона. Соня Гринберг на свои деньги выкупила в Париже несколько квартир и превратила их в подпольные госпитали для раненых участников Сопротивления. Она пользовалась большим уважением среди участников французского Сопротивления, которые называли ее «мадам Софи»; носила оружие и умела им пользоваться, хорошо стреляла; неоднократно рисковала жизнью. Она много лет прожила в подмандатной Палестине, а потом в Израиле, и была похоронена в Иерусалиме в монастыре Сестер Сиона (Эйн-Керем). Двоюродные братья моей мамы – Авигдор, Давид и Яков Гринберги – перед началом войны жили со своими родителями в Бресте, на границе с оккупированной Германией частью Польши. Их родители владели аптекой, которая до сих пор существует в Бресте (аптека № 1). Старшие братья – Авигдор и Давид – успели бежать на восток и добрались до Ашхабада, где вступили в польскую армию Андерса. Там они встретили Менахема Бегина, с которым были хорошо знакомы по жизни в Бресте – его отец был домашним учителем в их семье. В 1942 году Авигдор и Давид вместе с Менахемом Бегином попали в Палестину. В дальнейшем старший брат – Авигдор Гринберг – создал фирму, которая проектировала и строила дороги по всему Израилю, а Давид Гринберг стал известным писателем, автором нескольких романов, и режиссером фильмов, посвященных Холокосту. Писал он под псевдонимом Александр Рамати. Их младший брат, Яков (Джек) Гринберг, которому накануне войны было тринадцать лет, вместе со своими родителями остался на оккупированной нацистами территории СССР; все время оккупации они скрывались в лесу. После окончания войны Давид Гринберг разыскал родителей и младшего брата в лагерях для перемещенных лиц и привез их в Палестину. Позднее Джек Гринберг переехал в США и стал крупным предпринимателем и известным меценатом.

Из Ленинграда мы с мамой в июле 1941 года эвакуировались в Уфу. Папа остался в Ленинграде – он был непризывного возраста, но не хотел уезжать, надеялся, что Лилечка найдется и вернется в Ленинград. В Уфе мама устроилась работать диспетчером на военный авиационный завод. Я же долго жил в круглосуточном детском саду, а когда подрос и мог уже оставаться один дома, мама забрала меня из интерната. Мы жили на улице Зенцова в деревянном бараке, в котором было много эвакуированных еврейских семей. Наша шестиметровая комната вмещала только одну кровать и стол, я спал на сундуке.

Я рос уличным, беспризорным ребенком. Мама много времени проводила на заводе, работа у нее была очень ответственная, опасная, связанная с доставкой грузов военного назначения. Однажды зимой грузовая машина, в кабине которой ехала мама, потеряла управление на обледеневшем спуске (отказали тормоза). Мама вовремя почувствовала неладное и выбросилась из машины, а встав на ноги, увидела, что грузовик перевернулся вверх колесами, а женщина-шофер, сидевшая за рулем, мертва. В другой раз груз по ошибке выгрузили не на той железнодорожной станции. В те годы виновным в задержке военных поставок грозил трибунал. Маме тогда стоило огромных усилий вовремя доставить груз к месту назначения.

Я был предоставлен самому себе, бегал по Уфе с ватагой таких же беспризорных детей. Несмотря на тяжелое военное время, мы, мальчишки, не чувствовали себя несчастными.

На оборонном заводе маме выдали рабочую продуктовую карточку, но еды постоянно не хватало. Я мечтал о кусочке хлеба и часто просил маму дать мне что-нибудь поесть. Я слышал от мамы, что на заводе рабочие умирали от недоедания. Однажды у меня украли продуктовую карточку на десять дней, и это было настоящей бедой.

По ночам мама плакала – она ничего не знала о судьбе папы в блокадном Ленинграде, о судьбе дочки Лили, о своей маме и моей бабушке Фриде, о сестре Эстерке и о других близких в Белостоке. Папу вывезли из Ленинграда зимой 1942 года как дистрофика, переправили в тыл по Ладожскому озеру. Подлечившись, папа ушел воевать.

Из военного времени у меня осталось несколько светлых воспоминаний. Я научился читать. Меня никто не обучал этому, только показали буквы. Со сказкой Андерсена «Соловей и император» в руках я ходил по общей комнате в детском саду. К моему восторгу, буквы сами складывались в слова, и так я прочел свою первую в жизни сказку. Потом чтение стало моим любимым занятием. Одной из первых книжек я прочел роман Джека Лондона «Морской волк». До сих пор удивляюсь, как это я, восьмилетний мальчик, мог тогда вполне адекватно воспринимать настолько серьезную книгу. И еще помню, как папа учил меня играть в шашки. Перед уходом на фронт он приехал к нам в Уфу повидаться…

Летом 1944 года мы с мамой вернулись в пустынный Ленинград. Наша комната оказалась занята соседями по квартире, и мы смогли вселиться в нее только по суду и уже после войны, когда папа на костылях вернулся из госпиталя домой. Осенью 1945 года мама уехала во Львов, чтобы забрать папу из госпиталя. Я запомнил на всю жизнь, как в сентябре 1945 года я бегу за обедом в школьную столовую по Зверинской улице, босиком под холодным дождем, с котелком в руках. Босиком, потому что прохудилась обувь, а было мне тогда десять лет, и почти месяц я жил один, без мамы. Бегу и вдруг вижу: навстречу идет мой папа на костылях, а рядом с ним мама. Какая это была радость.

С антисемитизмом впервые я столкнулся в 1944 году, когда мы вернулись в Ленинград из эвакуации и я пошел в школу, в первый класс. Там было много детей, которые приехали в Ленинград из сельской местности. Одноклассники стали называть меня Сарой – тогда в моде была такая песенка: «Сара не спеша дорогу перешла, ее остановил милиционер…» Я был одним из самых сильных в классе, верховодил, но тем не менее кличка Сара прилепилась ко мне на много лет школьной жизни. Возможно, так мои одноклассники мстили мне за то, что я был крепче их, что учился лучше. В школе было много переростков, они по разным причинам не могли или не хотели учиться, поддерживали связь с уголовным миром, некоторые из них попали потом в тюрьму. В старших классах школы я стал замечать, как антисемитизм охватывает самые разные области жизни, далеко выходя за рамки хулиганских выходок или необъяснимых случайностей. В 1949 году я целый час сочинял письмо И. Сталину с призывом не допускать проявлений антисемитизма на государственном уровне. Но потом я подумал, что, наверное, и до меня многие писали такие письма, и если ничего не изменилось в лучшую сторону, то, наверное, не стоит посылать это письмо…. И это, наверное, было самое умное, что пришло мне в голову за всю мою жизнь.

Когда мы вернулись из эвакуации, наши соседи по коммунальной квартире рассказали, что в нашем доме (и даже в нашей квартире) были случаи людоедства: людей убивали и, чтобы не умереть с голоду, продавали человеческое мясо под видом обычного. Когда людоедов удавалось выявить, их сразу же расстреливали.

Каждое лето после окончания войны я проводил в том или другом пионерском лагере под Ленинградом. Война все еще напоминала о себе: однажды мои сверстники, пытаясь добыть тол из снарядов, разбросанных вокруг пионерлагеря, подорвались и погибли. Я никогда не забуду этой страшной картины; поэтому я хорошо понимаю, какую тяжелую психическую травму получали дети-беженцы, блокадные дети, когда у них на глазах погибали люди. Ужасы военного времени, пережитые в детстве, не исчезают из памяти, прячутся где-то в самых сокровенных ее уголках, чтобы потом, через много-много лет, напомнить о себе…

Фотография, сделанная 2 июля 1941 г. в Ленинграде, в тот день, когда Инночка рассталась со своей мамой, Галиной Остапенко. На обороте фотографии написано: «2/VII 1941 г. Моей маленькой миленькой, родной дочуроньке от мамочки. День твоего отъезда. Твоя мама»

Моей жене, Инне Абрамовне Берман, в начале войны было два года. Мама Инны, военный врач Галина Ульяновна Остапенко (Шварцман по мужу), работавшая в Военно-медицинской академии, решила отправить дочку в эвакуацию вместе с сестрой своего мужа Диной Генкиной (Шварцман) и ее сыном Зивой. Папа Инны, военврач Абрам Шварцман, служил на полуострове Ханко, попал в плен в начале войны и погиб в нацистском концлагере для военнопленных. Инночка в дороге очень болела, и вся теплушка уговаривала Дину выкинуть больную девочку из вагона – все равно не выживет. Но не уговорили. Дина выходила и привезла живыми и Инну, и своего сына Зиву. На снимке, сделанном в день отъезда Инночки в эвакуацию 2 июля 1941 года, в глазах испуганной девочки навсегда запечатлелась трагедия расставания с мамой.

А сколько пришлось пережить нашим матерям во время войны! Моя мама потеряла дочь, родную сестру, свою маму. На Колыме погиб в лагере Хаим Ратновский, ее родной брат. Незадолго до войны мама получила от него записку: «Спасай!» – и адрес лагеря в Иркутской области. Она оставила нас, двоих детей, на попечение папы, одолжила денег на дорогу у своей тети Раи Файнштейн (урожденной Ратновской) и сумела нелегально, без необходимого разрешения попасть в пересыльный лагерь под Иркутском, где находился тогда ее младший брат. Добралась туда в бочке из-под омуля, куда ее спрятали за плату – несколько пачек папирос «Беломорканал». Мама пробыла в этом лагере три дня. Вначале никто и не заподозрил, что у нее нет разрешения на пребывание в столь тщательно охраняемом месте. А когда это выяснилось, начальник лагеря предложил маме остаться в качестве вольнонаемной и таким образом спасти жизнь брату Хаиму. Но мама не могла на это решиться, не могла не вернуться к детям и мужу. Хаим Ратновский через несколько лет погиб на Колыме.

В 1972 году, после смерти папы, моя мама уехала в Израиль, веря, что и я с семьей когда-нибудь приеду сюда. Я увидел маму спустя семнадцать лет, в 1989 году, когда у меня впервые появилась возможность приехать к ней в гости в Иерусалим. Первое, что я тогда спросил: «Как ты прожила эти семнадцать лет?» Мама ответила: «Это были самые счастливые годы моей жизни». В Израиле мама в шестьдесят восемь лет вышла замуж за своего ровесника Моше Илана, который приехал в Палестину в 1936 году. Она счастливо прожила с ним более двадцати лет. Я был свидетелем того, как Моше говорил моей маме (а им обоим в то время было по восемьдесят шесть лет): «Таня, ты самая красивая женщина на свете!» Умерла мама 25 ян- варя 1994 года, в день, когда ей исполнилось восемьдесят девять лет.

Все общественные проекты, инициированные и проведенные мною в жизнь в Израиле за последние двадцать лет, в том числе создание движения «За достойное будущее» («Хазит а-Кавод»); проекты, содействовавшие успешной профессиональной интеграции нескольких тысяч репатриантов – ученых и инженеров – в израильскую экономику (проекты Союза ученых-репатриантов Израиля); проекты, содействовавшие успешной интеграции детей репатриантов из бывшего СССР (проекты амуты «Шилув–Интеграция»); наконец, проект «Опаленное детство», в рамках которого издается и эта книга воспоминаний, – все эти проекты были для меня святым долгом перед памятью тех, кто погиб во время Катастрофы, и среди них – моей сестры Лилечки, бабушки Фриды, тети Эстерки и других родных и близких.

Саша и Инна Берман (в центре) со старшим сыном Денисом (сидит сзади), невесткой Катей и внуками – слева направо: Даня, Яков и Митя. 2005

Примечания:

1. Береза (до 1940 г. – Картуз-Береза) – город в Брестской области БССР (ныне Республика Беларусь). В 1931 г. в Картуз-Березе проживал 4 521 еврей (автор ошибается, называя цифру 2 500). Оккупирован германскими войсками 23 июня 1941 г. В апреле 1942 г. было создано гетто, в котором содержались и евреи из окрестных сел, а также из Кобрина, Антополя, Пружан, Пинска и Бреста. В ходе нескольких акций (последняя состоялась в октябре 1942 г.) все узники гетто были уничтожены.
2. В гетто действовала подпольная организация, и многие узники бежали в леса, в партизанские отряды. В день уничтожения гетто подпольщики организовали пожар, чтобы дать возможность спастись как можно большему числу евреев, но побег не удался. Большинство узников гетто были убиты возле деревни Бронная гора (Брестская область) – там в урочище было уничтожено свыше 50 тысяч евреев из Бреста, Березы, Городца, Дрогичина, Янова, Пинска и Кобрина. Часть евреев из Березы была расстреляна у деревни Смолярки.