Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Дубровский Семен

Dubrovsky0

Писатель Родился в 1929 году в Белорусской деревне «Крынка». Репатриировался в Израиль в 1999 году. Живет в Иерусалиме.

Двое детей. Трое внучек.

ГОРЬКАЯ ДОРОГА НА ВОСТОК

Мой отец, Дубровский Абрам Шлемович, и его брат Фалик, жители белорусского местечка Щедрин, молодыми парнями отважились отправиться в неизвестность.

В 1925 году одними из первых поселенцев они с помощью американской организации Агро-Джойнт обосновались в степной части Крыма и начали строить свой дом. В 1928 году отец привез из Белоруссии молодую жену, Веру Исааковну. Выросшей в теплой избе, с избытком дров, возле леса, речки, ей было очень трудно привыкать к суровой жизни в голой степи, где осенью и зимой дожди, непролазная грязь, ледяные ветры. О детстве отца знаю мало. Говорил, что жили бедно. Когда мама жаловалась, что мы плохо едим, он неизменно повторял:« Я в ваши годы ел хлеб с луком, а вы…»

Dubrovsky1_2

Мы — мы тоже не ели разносолов, но слова папины я часто вспоминал в голодные военные и послевоенные годы, когда корочка хлеба с луковицей казалась невиданным деликатесом. Колхозное хозяйство было небольшим, компактным, среди первых колхозников было немало деловых людей, в колхозной жизни постоянно ощущался прогресс. Не обошли наш поселок и сталинские репрессии. В 1937 году арестовали отца, он был председателем ревизионной комиссии, и активно боролся с начавшимися попытками руководителей единолично распоряжаться колхозным добром. Правда в тридцать восьмом, после ареста Ежова, пошел откат, отца судили и оправдали. В воздухе пахло войной и политикой. Военнообязанных мужчин стали частенько собирать на однодневные военные сборы. Осенью сорокового я перешел в пятый класс. Это был последний нормальный учебный год. Только успели его закончить, как началась война.

Вначале нам казалось, что начавшаяся там, далеко, на западной границе война, где-то там и закончится. К нам это непосредственно не относится. Но очень скоро наш лексикон обогатился еще одним незнакомым словом — эвакуация.

***

Первой мыслью, которая неприятно поразила, было осознание того, что ведь, втайне от окружающих я радовался, переменам в своей судьбе, предстоящему путешествию. И только теперь, этим ранним утром, когда мать, вытаскивает меня,сонного,из теплой постели, и мне предстоит шагать по колючей, мокрой стерне, искать лошадей, я окончательно прощаюсь с детством. Только вчера объявили о том, что получен приказ, всем евреям эвакуироваться, угнать на восток колхозные стада. Рано утром поехали набрать сена. Тут-то я впервые столкнулся с жестокими реалиями войны. Пригляделись. Да ведь это фашистские листовки. Подняли одну, прочитали. Стандартный текст. Призыв сдаваться в плен, и непременное: «Бей жидов и коммунистов». Впервые черная враждебная сила коснулась меня своим крылом.

Мама и тетя понимают — впереди жизнь, полная трудностей и лишений. Грузят все, что только могут. Перед отходом взбираюсь на чердак и совершаю акт вандализма, швыряю вниз, припасенные на позднюю осень арбузы. Выезжаем со двора и присоединяемся к отходящей колонне. За горизонтом скрываются красные черепичные крыши. Обоз медленно движется по пыльным крымским дорогам в сторону Керчи. Сытые лошади легко тянут груженые телеги. В Краснодаре сдали на мясокомбинат скот, однако, все еще оставались коллективом. Через несколько дней погрузились в пассажирские вагоны. Когда миновали станцию Прохладная, наши вагоны отцепили, предложили остаться в колхозе, недалеко от разъезда, в станице этнических немцев — колонистов, Гнаденбург. Немцев выслали, некому было обслуживать хозяйство. За нами прислали обоз. Неторопливые пятнистые волы разлеглись у своих телег. Возчики дремали на телегах, укрывшись кожухами. Взрослые заупрямились, отказались ехать в колхоз. Едва вагоны стали на прикол, туалеты закрыли. Пришлось нашей ораве оставлять продукты своей жизнедеятельности под низкорослыми кустами вдоль железнодорожной дороги. Три дня продолжалось противостояние. Вернулись на станцию Прохладная. Здесь впервые почувствовали себя беженцами. На обороте наших метрик появились первые отметки о выдаче талонов на бесплатное питание. Приютились на площади под стеной какого-то здания. Через пару дней колхозники сдались и согласились ехать в Гнаденбург. Вновь на разъезде встречает нас знакомый обоз. Укладываем вещи на телеги, и, неторопливые волы медленно трогаются в путь. Переправились через Терек, приближаемся к станице.

Руководство колхоза раздает дома. Вселяемся в свой. Комнаты с деревянными крашеными полами, кухня, конюшня, сеновал, свинарник. Все сделано капитально, вымощено кирпичом, крыто черепицей. Месяц назад мы сами покинули свое жилье. Теперь приходится заново устраивать жизнь на чужом пепелище.

Рядом аулы. Маленькие убогие сакли с подслеповатыми оконцами, сидят кабардинцы на полу и едят пшенную кашу без соли. Так рассказывали местные казаки. Обычным явлением был разбойничий угон скота из немецкой и казацких станиц. Тетя Роза и мама работали в пекарне. Нас отправили в колхоз убирать кукурузу. В поле лежал снег, ноги промокали и мерзли. Почти целый месяц отработали на уборке гибнущего урожая. К новому году опять пошел в школу. Что бы мы ни делали, работали, учились в школе, параллельно всем нашим действиям не давала покоя мысль: что там на фронте? Крым пал еще осенью. Шли бои под Севастополем. Нам повезло. Списались через родственников, и в один день получили письма с фронта, от отца и дяди Фалика. В конце июня пришло от отца ценное письмо, в нем была двадцатипятирублевая облигация. Адрес на конверте написан чужим почерком. Мама встревожилась. Еще через, день, возвращаясь с работы, встретил двоюродного братишку Витю. — Твоего папу убили, — сказал он спокойным ясным голосом. Брату было, всего пять лет, в первое мгновение я не обратил внимания на слова ребенка. — Твоего папу убили, — безразличным голосом опять произнес мальчик. Тело отяжелело, сознание затуманилось, стало проникаться тревогой. Сжало грудь, зашумело в голове. Дома мамы не оказалось. Побежал в пекарню. Едва ступил на порог, только по хмурому взгляду, брошенному на меня орудовавшими у раскаленной печи тетей Розой и ее напарницей, понял, что дело плохо. В темном углу, скорчившись, лежала на грязном полу рыдающая мама. Увидел валяющийся рядом листок бумаги, схватил его дрожащими руками, читаю. «Рядовой Дубровский Абрам Шлемович погиб смертью храбрых под городом Севастополем, похоронен в Килен-Балке»:
Три дня пролежала мама в кровати. Выплакалась на всю оставшуюся жизнь. Через неделю пришел перевод. Семьдесят пять солдатских рублей, что нашли в кармане убитого. С этого дня я стал взрослым и всю оставшуюся жизнь старался разделять с мамой тяготы и лишения военных и послевоенных лет. Севастополь пал. Там остался раненый дядя Фалик. Там же в Крыму, остались девяносто процентов мужчин нашего села.

 Dubrovsky4Между тем, обстановка накалялась. Фашисты прорвали фронт и начали стремительно наступать на северный Кавказ. Проблематичная ранее угроза новой эвакуации стала стремительно претворяться в реальность.

Dubrovsky3

Опять стали собираться в путь. Горько сожалела мама впоследствии, что не взяла с собой швейную машинку «Зингер» и сепаратор. Если бы мы довезли их до Ферганы, эти два бытовых прибора обеспечили бы нам сносное существование в голодные годы эвакуации. В назначенный день подогнали телеги, и хмурые кабардинцы, отвезли нас в Моздок. Если до сих пор наши действия осуществлялись организованно, в рамках, пусть уже не существующего колхоза, то теперь впервые мы были предоставлены сами себе. Сгрудились вокруг мешков под открытым небом, вблизи железнодорожных путей. Когда состав останавливался на станции, народ прорывался в набитые битком пассажирские вагоны, переполненные теплушки, заполнял грузовые платформы. На одну из таких платформ, груженную заводским оборудованием, забрались и мы. За пару дней доехали до Махачкалы, сгрудились вокруг своего скарба у высокой стены, отгораживающей территорию махачкалинского порта. Огромная площадь и прилегающие к ней улицы были запружены народом. Люди кучковались вокруг своих узлов, ели и спали тут же на голой земле. Когда на краткое мгновение открывались ворота, чтобы пропустить в порт очередную повозку или автомашину, толпа беженцев мгновенно заполняла собой все пространство. Таким образом, прорываясь в периодически открывающиеся ворота, мама с тетей провели всех детей, кроме меня, и пронесли часть вещей. Наконец, наступил решающий момент. Женщины узнают о том, что на следующий день будут отправляться две баржи. Необходимо до утра переправить в порт оставшиеся вещи и меня. Мама и тётя знакомятся с заведующим зерновым складом, который взялся за пару бутылок спирта провести их через служебный ход.Поздней ночью меня находят, свернувшегося калачиком на голой земле, возле узлов с оставшимися вещами. Молчаливый спутник взваливает себе на плечи пару узлов, и мы вчетвером осторожно пробираемся между скоплениями людей, спящих на огромном плацу в обнимку со своими мешками и чемоданами. Осторожность необходима. Люди взвинчены и подозрительны. Не дай Бог, заметят нас, проникающих на территорию порта с черного хода. Через узенькую калитку проходим в какое-то помещение. Одна дверь, другая, третья. Над головой опять черное летнее небо. Дети сладко спят. Мама начинает копаться в узлах, разыскивая чемодан, в котором хранится спирт. Какой ужас! Чемодан исчез! Как сейчас помню извинительные и просящие нотки в голосах мамы и тети. Сокрушительные возгласы проводника. Ему наперебой предлагали муку, подсолнечное масло, все богатство, которым мы располагали, – не то, не то, не то, вздыхал наш провожатый.

С первыми лучами солнца проводник с товарищем, с огорчением поминая пропавший чемодан, помогли нам взобраться на палубу нефтеналивной баржи. Думаю, что наши проводники горевали недолго, но для нас эта потеря стала памятной на всю оставшуюся жизнь. Дело в том, что в нем лежал пакет с семейными фотографиями. Пропали немногочисленные снимки детей, матери, родных и близких. Осталась единственная фотография отца, которую мама спрятала на поясе.

Наступило утро. Открыли ворота, и людская река хлынула на территорию порта, к стоящим у причала танкерам. Словно птицы в своих гнездах, пассажиры стали устраиваться каждый на своем отвоеванном пространстве. Баржу стали наполнять нефтью. Корпус судна постепенно опускался в воду. Едва отошли от берега начался штурм, который продолжался шесть суток. Люди промокли до нитки вымокли все запасы съестного. На палубе в закрытой каюте располагался камбуз. Упросили обитавших там солдат сварить нам кашу. Солдаты кашу сварили, но, будучи сами голодными, съели ее. Нам достались остатки, которые мы тщательно соскребли со стенок кастрюли.Но все обошлось: мы не простудились, не умерли с голоду и не утонули. Наш караван пришвартовывается к Красноводскому причалу. Все пространство вокруг вокзала заполнено людской массой. Попасть на поезд трудно. Где-то есть эвакопункт. Матери ходят туда отмечаться. Получают талоны на хлеб. На кострах, кипятят воду, варят пищу. Рядом — польская армия. Солдаты и офицеры в необычной форме, похожие на инопланетян. Все у них непривычно: легкие кожаные ботинки, прямые брюки с застежкой вокруг лодыжки, китель. Непривычным был и цвет формы, светло-зеленый, с горчичным оттенком. Венчал все это великолепие головной убор усложненного фасона, конфедератка.

В Красноводске нет пресной воды. Город пьет воду, доставленную танкерами, либо цистернами по железной дороге. Я, держа в руке чайник, взбирался по узенькой металлической лесенке, чтобы набрать воды, случайно оступился и босой ногой сбил с головы подымавшегося следом польского солдата его красу и гордость конфедератку. Поляк взвыл: — У, пся, крев! — и размахнулся на меня кулаком. То ли предупредительный окрик снизу, то ли до его сознания дошло неравенство наших весовых категорий, его рука дрогнула, опустилась. Бормоча про себя грозные ругательства, солдат стал спускаться вниз, чтобы поднять оброненный головной убор.

Интересно было наблюдать за бытом незнакомого войска. По утрам они строем становились на молебен. Удивляли нас яркие коробки из-под печенья, галет и огромные горы пустых банок из-под иностранных консервов, окружающие их лагерь. Только впоследствии, через много лет после войны узнал я, что это были отмобилизованные на территории Советского Союза войска польского генерала Андерса. Стало голодно. Кончались наши припасы, и мы, дети, развернули свой маленький бизнес. Мой младший брат Витя и я, собирали дрова, кипятили на костре добытую на станции воду. Витя разносил ее по польскому лагерю, солдаты охотно меняли котелок воды на пачку галет или печенья. Когда, уже в Израиле, я узнал, что в этом войске было большинство евреев, и среди них будущий премьер-министр Израиля Бегин, иногда представляю себе: чем чёрт не шутит, возможно, и ему довелось испить кипяченой воды из нашего котелка.

Наступил долгожданный день — на запасной путь подогнали длинный состав. Загрузились. Обычный четырехосный товарный вагон, по обе стороны от входной двери двухъярусные нары. Отвоевали мы себе угол, есть, где прилечь, и ладно.

Наконец, наш эшелон тронулся. Впервые в жизни — для меня вообще все было впервые — увидел я настоящую пустыню. Желтые, безжизненные песчаные барханы плавно поднимались, и опускались по ходу поезда. Временами поезд двигался как бы в глубоком овраге, песчаные холмы подходили к самой насыпи, возвышались над головой, сжимая в узкий бесконечный коридор необозримое пространство. Ветер срывал с вершин песчаных холмов горсти песка и сыпал их вниз.

Песок стал для нас настоящим бедствием. Сквозь приоткрытые двери вагонов, окна и щели он проникал внутрь, застревал на наших нищих постелях, попадал в пищу, воду, и постоянно хрустел на зубах. Где-то на третий-четвертый день пути нас стало одолевать еще одно бедствие. Вши. До сих пор нам удавалось их избегать. Здесь же в тесном переполненном вагоне они распространялись мгновенно. Отчаявшиеся люди не стесняясь, снимали с себя одежду и, перебирая, все швы и складочки, тщетно пытались уничтожить бесчисленные полчища насекомых. Поезд подолгу стоял на разъездах, народ вываливал из вагонов, тут же возле насыпи оправлялись, иногда пытались разводить костры, кипятили воду. На крупных станциях была какая-то торговля. На одной из таких остановок мама с тетей купили или выменяли несколько ломтей вяленой туркменской дыни, вкус и аромат которой сохранился в моей памяти на всю жизнь. После полуторанедельного путешествия приехали в Ташкент, где, без лишних слов заняли свою пару квадратных метров на привокзальной площади, заполненной людьми. Кучки людей со своим скарбом образовали здесь целый город, со своими улицами и переулками. День и ночь милиционеры проходили вдоль колыхающегося людского моря и охрипшими голосами выкрикивали: — граждане, берегите свои вещи, граждане, берегите свои вещи, граждане. — Вещи мы сберегли. Всего пару дней пришлось провести на привокзальной площади этого знаменитого восточного города, все сведения о котором я успел почерпнуть из известной книги «Ташкент – город хлебный». Прощай, Ташкент! С боем прорываемся в переполненный пассажирский вагон. Наступает последний этап нашего путешествия. После полуторамесячного пути мама расслабилась. Забыла о напутствии ташкентских милиционеров, разулась, сунула под полку сапоги и крепко уснула. К утру сапоги исчезли. Мы долго горевали, — шили их на заказ в Гнаденбурге из материала, который привезли с собой. В предвоенное время крестьянам за сданные шкуры животных причиталось какое-то количество кожевенных материалов. Перед самой войной отец успел купить заготовки на пару сапог. Хромовые голенища и кожаная подошва. И вот это богатство украли. Жалко было до слез. Приехали на станцию Горчаково. Здесь мама с тетей подрядили возчика, погрузили на телегу свои вещи, усадили маленьких детей и медленно тронулись к конечному пункту нашего путешествия, Фергану. У мамы был адрес родной сестры, которая с мужем и дочкой бежала из Бобруйска. У тети Розы, здесь тоже жила сестра, эвакуированная из Симферополя, в самом начале войны.

Наконец наша телега подъехала к глинобитному забору, за которым должен был находиться дом или кибитка, в которой, жила тётя Песя. Тетю я помнил. Она приезжала к нам в Крым, когда посадили отца. Средних лет полная женщина с гладкой прической. Примерно такою оставалась она в моей памяти. Но тут я увидел ее заплаканной, да и мама выглядела не лучшим образом. Когда понял, жестокое слово «голод» надолго поселилось в моем сознании. Тетя с мужем и дочерью голодали. Из оставшейся у нас муки мы сварили суп-затируху, который с тех пор надолго стал нашим подчас единственным блюдом.

Мама устроилась работать на хлопкозавод. В преддверии голодной зимы она стала искать место, где я смог бы прокормиться. Мне не было четырнадцати, но ей удалось устроить меня в ФЗО (школу фабрично-заводского обучения), при цементном заводе на станции. Через шесть месяцев я получил профессию каменщика и сбежал из ФЗО, мама уговорила свое начальство взять меня учеником электромонтера на ферганский хлопкозавод, где она работала. Через шесть месяцев меня перевели дежурным мотористом, а вскоре я стал дежурным электромонтером (смена — одиннадцать часов в сутки, без выходных и отпусков, до марта 1946 года). Вскоре мы узнали о трагической гибели сестры отца, тёти Михли Шандлоренко, ее мужа Якова и находящейся у них на воспитании сироты, племянницы, Эстерки Войханской. В Бобруйске погибла сестра матери Рахиль Пьянина с мужем и двумя сыновьями. Во Фрайдорфском районе Крыма погиб брат отца Хаим и дед Шлэйме Дубровские. Война окончилась, но горечь понесенных утрат, осталась на всю жизнь.