Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Шехтер Татьяна

Shechter1

Родилась в Москве в 1936 г. Учитель географии, долгое время работала музыкальным работником.
Репатриировалась в 1999г.
Проживает в Рамат Гане.

МАМА ВСЕГДА БЫЛА РЯДОМ

41год. Июнь. Воскресенье. Ясное, солнечное утро. Мягкое, теплое, спокойное настроение. Ожидание чего-то неопределенно хорошего. Мы должны были ехать на дачу. Собраны вещи. Стоит «на попа» моя кроватка. Наверное, ждали машину. И вдруг, по радио: «Война!!!» Стали разбирать узлы – вещей было не так уж и много.

Помню окна, заклеенные крест-накрест, чтоб не вылетели стекла во время бомбежки. Окна нужно было еще зашторить, чтобы с улицы совсем не было видно света. Но это было уже позже. Мы жили на ул. Разина, недалеко от ЦК партии (центральный комитет коммунистической партии – единственной партии в СССР) Фашисты стали бомбить Москву. Падали фугаски. В то время для нас все фашистские бомбы были фугасками.

Лишь позже я узнала, что были «фугаски» и были «зажигательные» бомбы.Фугасные бомбы были для разрушений, зажигательные – для пожаров.

На крыше нашего 3-х этажного дома стояли бочки, ящики, чаны с водой и песком. Чтоб не возник пожар, зажигательную бомбу нужно было схватить и быстро опустить в песок или в воду.

Ну а фугаску? – весом от 50 кг до нескольких тонн…

Фашисты бомбили ночью. Объявлялась тревога и все должны были спускаться в бомбоубежище (подвал в нашем доме). Огромное помещение под домом, где до революции хозяин – купец хранил свои товары. Помню, спускаемся по лестнице, за дверью тусклый свет и, наверное, много народу. Больше ничего не помню.

А вот что мне довелось побывать наверху – помню хорошо. Светло – утро или день (я тогда не анализировала, что фашисты бросали бомбы ночью). Помню взрослые руки, которые помогают мне осторожно опустить «фугаску» в песок, слышу слова «Осторожно, осторожно, а то взорвется». Думаю теперь, наверное, это был муляж, или какой-то другой предмет, на котором обучали взрослых обращению с фашистскими «подарками» — бомбами. Может быть, этим взрослым был отец моей подруги Лизы. Ее папа возглавлял тогда домовой комитет ПВО (противовоздушная оборона). Потом ушел на фронт и погиб.

Огромное, неодолимое желание борьбы с фашистами было и у взрослых, и у детей. Взрослый не смеялся над ребенком, да было и не до смеха. Он убедил меня, дал ощущение соучастия, что я тоже воюю с гадами, что с фашистами можно бороться и можно их одолеть. Нельзя их бояться. Прошли годы, но и теперь, когда я вспоминаю этот день, я снова держу в руках эту «бомбу» и помню, с какой осторожностью опускаю ее в песок. Между тем идет мобилизация.

Война, о которой много писали, была внезапной. Так тогда думали все. Так убеждало радио. В стране огромный подъем духа. Все рвутся на фронт. Дядю Мирона (Меира) на фронт не отпускали. 24 июня у него должна была быть защита диссертации по электрохимии. Тема считалась нужной и актуальной. Защите диссертации помешала война. Защититься и стать кандидатом наук удалось его сыну Фриду, моему двоюродному брату. Мирон ушел на фронт, записавшись в ополчение прямо на улице. На улицах стояли столы. Любой, кто хотел на фронт, мог подойти, и его тут же записывали в ополчение.

Начинают приходить треугольные письма с фронта. Меир – помощник командира полка по химической части. Вскоре, когда семья сидела у деда (отца матери Фрида), в солдатской шинели вошел Меир. Он рассказал, что под Вязьмой их часть (все Московское ополчение) была окружена и разбита. Ополченцы, как могли, пытались выбраться из окружения. Шли лесами, старались не встречаться с немцами. Меир шел вместе с одним парнем, русским солдатом. Парень посоветовал Меиру не говорить, сам он говорил чисто. Знаков отличия у них не было. Они шли к своим. По дороге им встретился немецкий патруль. С немцами говорил товарищ Меира. Пропустили. Дед (отец тети Ривы, матери Фрида – Абрам Абрамович Давидович) уговаривал Меира остаться хоть на немного.

У евреев нельзя давать ребенку имя отца. Но отец Ривы родился уже после смерти своего отца. Поэтому он стал Абрам Абрамовичем. Меир сказал, что оставаться больше одного дня нельзя – расстреляют, как дезертира. Он должен явиться в военкомат и доложить, что вышел из окружения. Утром он ушел. Жалел, что не удалось повидаться с братом Абрамом, очень хотел его видеть.

В феврале тете Риве пришла бумага, что ваш муж погиб, защищая Родину. Меир Яхилевич был лейтенантом – командиром Красной армии. Дядя Абрам – (младший брат моей Мамы) тоже записался в ополчение.

На фронтах Советский Союз терпел поражения. Дядя Абрам верил в победу и убеждал в этом людей. Люди ему верили.

Хотя он и беспартийный, его рекомендуют на должность комиссара. Дядя Абрам отказывается.

Еще до войны пелись песни о преимуществе советской техники : » Броня крепка и танки наши быстры» На деле броня оказалась не достаточно крепка. Фашисты ее пробивали.

Дядю Абрама направляют на Урал, в Нижний Тагил на военный завод. Нужно было создать крепкую пуленепробиваемую броню. Работа была успешно окончена. Танки в новой броне прямо с завода пошли на фронт. Дяде Абраму подарили маленький танк – точную копию тех танков, которые шли на фронт. На танке выбита фамилия создателя «Яхилевич А.А.»

Shechter2

Этот танк, как семейная реликвия, как память хранится у нас дома.

Давидовичи – вся большая семья, во главе с дедом, эвакуировалась в Самарканд. После войны вернулись. В войну, из Самарканда в Ульяновск уехала Жанна (тетя Фрида, сестра тети Ривы) с мужем Ароном. Через год тетя Рива с Фридом приехала к Жанне.

А сейчас – война. Немцы подходят к Москве. Увеличивается число падающих на город бомб. Из Москвы срочно вывозят детей. Папа один из тех, кому поручается вывоз детей из Москвы.

Помню палящую жару. Нас, детей, много. Мы идем садиться на пароход. Сопровождают нас несколько взрослых. Очень хочется пить. Нас торопят. Воды нет. Меня вырвало.

Как сходили с корабля – не помню. Вспоминаются названия: деревня Юшта, поселок Шилово. Все это под Рязанью. Мы живем в поселке Шилово. Школа казалась мне высокой. Сейчас думаю – этажа два.

Мы, дети, во дворе школы. Нет деревьев, нет растений. Все мы стоим, окружив папу. Он стоит на стуле, или на табурете. Он играет на скрипке. Мы с ним поем. Он всегда старался поднять у людей настроение, а тогда это было особенно необходимо. Мама стала работать медсестрой в больнице в поселке Шилово Рязанской области. Инфекционное отделение. В больницу начинают поступать раненые с фронта. Как могла мама старается помогать раненым, больным. Садилась к ним на кровати, разговаривала. Некоторые сестры брезговали, боялись заразиться. Мама не боялась, а ведь у нее на руках тогда было 3-е детей: я -5 лет, Леня – 3 года, Наташа – 9 лет.

Мама с папой целыми днями на работе. Около дверей комнаты (комната выходила на улицу), был совсем маленький дворик, огороженный то ли домами, то ли высоким забором. Обычно там гуляла курица с цыплятами. Однажды над двориком появился коршун. Сначала он, летая, кружил над двором, потом стал планировать на цыплят. Поднимался, падал вниз, мы его гнали, а он снова поднимался и снова падал. Все произошло очень быстро. Я махала руками, наверное, кричала, стараясь отогнать коршуна. Отогнала, но, мечась по двору, задавила сама цыпленка. Это было горе.

Немцы приближались к Москве. Там был фронт. Мы с Наташей решаем бежать на фронт. Запаслись едой (хлеб в карманах). Мешочка с хлебом не помню. (Может быть был у Наташи). Мы пробрались на пароход, на котором рассчитывали попасть в Москву.

От берега пароход стоял далеко. Мы прошли по мосткам. Помню, грузили какие-то большие мешки. Нас не заметили. Пароход уже готовился отчалить от берега, но мостки убраны еще не были. И вдруг, я увидела маму, бегущую по берегу. Берег был крутой, высокий. Она, наверно, кричала, чтоб нас высадили. Как она про нас узнала, не знаю – она ведь целыми днями работала. Не помню, спустилась ли мама к кораблю или нет, но нас выпроводили на берег.

Мама нас забрала. На фронт тогда хотели попасть все. Страну нужно было защищать!

Был тогда еще случай. Я была дома. Вышла на крыльцо. Мимо нашего дома двигался табун лошадей. Было очень интересно. Шли большие лошади и много жеребят. По ступенькам я спустилась с крыльца и очутилась внутри табуна. Наверное, это было не долго. Мамы дома не было. Как она очутилась здесь, не знаю. Но она выхватила меня из табуна.

Каждый раз, на протяжении всей моей жизни, в трудную минуту всегда рядом оказывалась мама. Что ей подсказывало? Какое великое чувство?

Наступила зима. Печь топили дровами. За дровами нужно было ехать в лес. Лошадь, сани… Снега много, много. Огромные, в снегу деревья. Нет ни дороги, ни тропинки. Я двигаюсь за взрослыми – Мама, Папа, кто-то еще. Они прокладывают дорожку… Не помню: рубили, пилили или просто собирали уже нарубленные поленья. Но помню – море снега. Был день, но солнце казалось тусклым, оно не могло пробраться сквозь эти огромные столпившиеся деревья и сугробы. Был еще день, а здесь уже были сумерки.

Стера (мамина сестра) осталась в Москве. Вдруг Петя, ее муж, присылает телеграмму. Он в Ульяновске, работает на оборонном заводе. Завод отливает пули. До войны Стера и Мама жили очень дружно. За помощью, Стера всегда шла к Маме. Не случайно, что и в этот тяжелый, опасный год, она отдала детей Маме.

Петя пишет, что есть жилье, работа… К сожалению, оказалось не так. Пете просто хотелось, чтоб дети были с ним.

Поверили, тронулись в путь. Вспоминается переезд через Волгу. Ночь. На воде покачивается лодка. Вдали много, много мерцающих огоньков на кораблях. Очень красиво. Я – укутанная в лодке. Температура у меня больше 40 градусов. Воспаление легких. Очень темно. Переплываем реку.

Приехали. Заволжье-поселок, Ульяновск на противоположной стороне. Оборонный завод в Заволжье. Жилье – комната, в которой живут Петя и еще одна семья – муж с женой. Печь, на которой можно готовить. Вода – в колонке на улице, — далеко. Стера приехала позже. Приехала вместе с Дусей, их няней. Стало в комнате 3 семьи. Комната перегорожена простынями. Кровати – почти вплотную. Тараканы. Помню (уже позже) Мама поставила ножки нашей кровати в консервные банки с водой – чтоб тараканы не могли заползти на кровать.

Петя работает, начинает работать Стера. Мама и Папа смогли устроиться на работу не сразу. Получают иждевенческие карточки (только по карточкам можно было получать продукты). Количество продуктов по таким карточкам было значительно ниже , чем по рабочим, а тем более по карточкам ИТРовцев – инженерно-технических работников.

Мама, за неимением денег старалась продать свои вещи. Из Москвы привезла выходные туфли – поменяла на продукты. Больше менять нечего. Оставалась только та обувь, которая на ногах. Старается меньше есть, оставляя мне. Стера уговаривала Маму: «Не будешь есть – оставишь ребенка сиротой». Но ничего не помогало.

Наконец Мама устраивается на завод. Берут «рабочей» во вредный цех. За вредность там давали в день стакан молока. Мама умудрялась приносить его домой. Думаю, экономила и пайку хлеба. Работать приходилось по 12 часов, а то и больше. Я Маму видела только тогда , когда на пару часов она приходила поспать. Через некоторое время в комнате осталось восемь человек. Ушли мужчина и женщина – им дали в бараке отдельную комнату.

А у меня — снова воспаление легких. Была очень высокая температура. Кто-то принес мне яблоко. Я долго не хотела начинать его есть. Оно казалось мне необыкновенно красивым и сказочным. Температура постепенно спадает, а я, все еще лежа на этой узкой кровати, любуюсь яблоком и вспоминаю А.Пушкина: »Так свежо и так душисто, так румяно-золотисто, будто соком налилось, видны семечки насквозь». Семечек видно не было, но до сих пор вспоминаю это чувство любования и восхищения. Пушкина, наверное, мне Мама читала до войны, раз он мне вспоминался.

Моя кровать у стены. Кровати очень узкие. Их, наверное, не хватало, т.к. спали и по двое. Такие узкие, что вынуждены были спать «валетом» (Головы одних у ног других).

Мама и Папа работают. Питание с семьей Стеры стало раздельно. Из своих продуктовых карточек, Мама старается выделить часть хлеба, на которую покупает для меня пол литра молока. На заводе молоко, видно, каждый день не давали.

Папа тоже начал работать на заводе. Через некоторое время от завода его посылают в колхоз рабочим. Рассказывал, что работал с лошадью. – Не представляю, как он, абсолютно городской человек, мог работать с лошадью. Через какое-то время он вернулся из колхоза. Помню встречу Мамы с Папой. Мы были где-то в поле. Ранняя, ранняя весна. Снег только что стаял. По этой нераспаханной земле к нам навстречу шагает Папа.

Позже Папа стал работать учителем в школе, и, как и везде, пользовался любовью детей и взрослых. Первое время Мама работала посменно. Приходя с ночной смены домой, пыталась поспать днем хоть пару часов. Я болела часто. Заболеваю корью, потом опять воспаление легких. Нужно было питание, а его не было. Это уже потом появился огород, а тогда, есть, фактически, было нечего.

Карточки отоваривались слабо, даже ИТР (инженерно-технические работники), и это при том, что их отоваривание шло с другого входа, чтоб не видели рабочие, что они получают. Рабочие, в надежде отовариться, часами простаивали на морозе у входа в магазин и часто уходили ни с чем. Стояли в очереди после работы, а наутро, засветло, снова на завод. Продуктовые карточки, несмотря на многочасовые стояния в очереди, фактически почти совсем не отоваривались. Однажды, стоя в такой очереди, Мама сказала в адрес магазина: «На вас бы хорошую бомбу». На нее донесли, ее забрали, но потом все же выпустили.

Из эвакуации мы привезли целую кипу неотоваренных карточек.

Завод производил пули, которые эшелонами шли на фронт. Везде – на огородах, на улицах, можно было видеть металлические листы с разнокалиберными круглыми отверстиями. Металл использовался в производстве пуль. Оставались металлические ажурные листы, их использовали потом как изгороди для огородов. Металла в них почти уже не оставалось. Все было выбито. От выбивания материала для пуль в цеху стоял такой грохот, что даже рядом стоящего слышно не было.

Однажды вечером раздались взрывы. Горел один из заводских цехов. Взрывы были оглушительны и гремели долго. Говорили, что с фронта вернули вагон с бракованными пулями. Нужно было срочно уничтожить целый вагон брака.

Пошли сразу слухи: Людей с завода не выпускают.

Над заводом полыхало. Потом рассказывали, что из горящего цеха люди выпрыгивали из окон. Были жертвы. А еще через несколько дней по поселку в красных галстуках и с барабаном шли пионеры, приветствуя нового директора завода.

На заводе рабочих «кормили». На раскрытую ладонь рабочего раз в день клали бумажку, на которую отпускался «обед» – ложка гороховой каши – еда на целый день.

За вредность работы, Маме давали стакан молока, который она старалась приносить мне. Вообще она старалась отдавать мне все, что могла. Недоедая сама, она свалилась – туберкулез. Маму положили в больницу.

Чтоб я как то питалась, Мама отдает меня в детский сад. Детский сад был от завода, на котором она работала. От дома детский сад был довольно далеко. Тогда стояли лютые морозы. Сажая в санки, меня укутывали так, что глаз не было видно. В сад отвозила меня Мама. Она раздевала меня и шла на завод. Было еще совсем темно. В первые дни, я, раздетая, бежала за ней, прямо по снегу. Она возвращала меня, — опаздывать на завод было нельзя. За опоздание судили.

Побегов моих было немного. Я перестала сбегать. Постепенно я привыкла к детскому саду. Мне там нравилось. Я была активным ребенком. С удовольствием пела, выступала. Сейчас думаю, как тяжело было Маме повести меня в детский сад, особенно, когда я сбегала.

Ко мне в детском саду относились хорошо. Музыкальные занятия вела воспитательница из Ленинграда. Помню ставили «Муху-цекотуху». Главную роль – роль Мухи дали мне. Мною были довольны. Но на выступление пришел фотограф. Для заводской газеты нужна была фотография. В роли Мухи сфотографировали полную девочку, — мол в детском саду кормят хорошо. А я была очень худой. Мне дали сыграть роль бабочки. Сад заводской, чем-то нас все-таки питали. Но было все время мало. С каким удовольствием, поев суп, мы возили ложки по дну тарелок и облизывали их, повторяя это много раз, пока тарелки не отбирали. Было очень вкусно.

Я пыталась бороться с несправедливостью – например, всем давали по 3 маленьких блинчика. Я заметила, что нянечка дает своей дочке всегда еды больше. Однажды я спросила:»почему всем по 3 блинчика, а ей 4 или 5?»

Очень любили мы, дети, маленькие, величиной с чернику, ягодки, по вкусу и виду напоминавшие помидорчики, но синего цвета. Это был сорняк, росший в картошке, в виде кустиков, иногда возвышающихся над ботвой картошки. Этот сорняк называли «боронягой». Мы разыскивали их в картошке и съедали. Хозяйство в детском саду было свое. Мы видели, как разрубали мороженную свинью. Правда, это происходило в сарае, довольно далеко от нас. Но отдельные, маленькие кусочки долетали до нас и тому, кому везло, с удовольствием сосал эти кусочки. Мне не повезло ни разу. Ели жмых – выжимки из подсолнуха. Его тоже можно было сосать.

Доставалась иногда и жвачка – «вар». Он лип к зубам, был черного цвета. Говорили, что чистит зубы. Вкуса не помню, но все-таки, что-то было во рту. И это уже было хорошо.

Инженерно–технические работники получали какие-то вещи, дополнительные талоны на еду. Окружающие смотрели на них осуждающе. Рабочие, особенно приезжие, фактически голодали. А эти, привилигированные, обсуждали, например, как провести новогодний маскарад. Мама упоминала имя одной из них, она называла ее «Мадам Шмерлиг», которая задолго до Нового года заботилась о наряде, в котором встретит Новый год. Окружающим было не до Нового года, хотели просто выжить, хотели есть.

Жили мы в бараках –длинные, одноэтажные сооружения. Посреди –сквозной коридор и комнаты с двух сторон. Большие окна в комнатах. Детская память: зимой снега выпадало очень много и только верхняя часть окна оставалась не засыпанной. Бараков, похожих, как близнецы, друг на друга, было четыре. Подходя к ним, особенно зимой, люди отсчитывали свой барак. Бараки превращались в длинные сугробы, люди нередко ошибались, и попадали не в свой барак. С каждой стороны коридора примерно по 10 комнат. Рамы в окнах двойные, чтоб не дуло. Между ними что-нибудь прокладывали. В Москве между рамами обычно прокладывали вату (как снег).

Воды в бараке не было. Воду брали из колонки, которая находилась на довольно приличном расстоянии от дома. Кажется, уже в последний год нашей эвакуации, мне стали разрешать ходить за водой. У меня было два ведра. Я наливала оба, а потом по очереди переносила. Ведра были большие, тяжелые. Сначала пронесу одно ведро, возвращусь – возьму второе, — пронесу его немного дальше первого, вернусь за первым снова. И так, по очереди с ведрами до самого дома.

Когда Маму положили в больницу с подозрением на туберкулез, она написала письмо дяде Абраму, что в случае, если ее не станет, помочь Папе в моем воспитании, или даже взять к себе.

Целыми днями Мама с Папой работают. Я их почти не вижу. Иногда меня оставляли у соседей – в этом же бараке. Рабочая семья. Тоже работали на заводе. У них был мальчик (моложе меня). Он виртуозно ругался матом. Однажды, когда к нам из Ульяновска приехала тетя Рива, я стала «выдавать» все, что узнала от соседского мальчика. Мама пыталась меня остановить. Она не стыдила меня. Слово «ругать» или повышенный тон вообще не бытовал у нас в семье .Сказала, что слова, которые я говорила, — плохие, говорить, а тем более повторять их не нужно. Она говорила всегда очень убедительно. Ей верили взрослые, а тем более я – ребенок. И комната, и как спокойно говорит об этом Мама , возникают у меня в памяти. Думаю с того самого дня русский мат вызывает у меня неприязнь.

А время шло. Под Москвой разгромили немцев. Люди стали возвращаться домой. В бараке освобождались комнаты. Выделили комнату Стере. Мы с Мамой и Папой остались одни.

Если раньше, после детского сада, меня оставляли у соседей, то теперь я приходила домой. Мама оставляла мне что-нибудь поесть и я дожидалась ее. Нередко ко мне заходила соседская девочка или я шла к ней.

Был такой случай. Вечер. Мама на работе. Я — дома. Ко мне зашла девочка. Мы играли. На ужин Мама оставила мне картофелину и, играя, незаметно, пополам, мы ее съели. Незаметно мы съели и другую картофелину, мамину. Мама ничего не сказала, но я запомнила. Я оставила Маму совсем голодной.

Как я уже говорила, где бы мы не жили, Мама всегда находила, кому нужно помочь. Она не искала. Люди сами ее находили. Мама начала учить меня читать. Я начала читать по слогам. В детском саду читала. Когда ребята спрашивали: » Как я читаю?» Я говорила, что читаю по 4 буквы. Я не знала выражение «по слогам». Мне казалось 2-3 буквы – это мало.

Ребята удивлялись: «моск» читаешь, а «ва» уже не умеешь?» Когда появились огороды, появилось подспорье. Под окнами у бараков было немного земли. Стали копать грядки. Хоть немного, но было уже несколько «своих» огурчиков.

Чтоб попасть в свой «огород» нужно было вылезать из окна. Мама поставила железную кровать у окна. Это была ступенька для спуска в огород, иногда на ней мы спали.

В детском саду тоже был огород – грядка. Овощи с нее шли в еду детям, а воспитатели, попутно, учили нас, как вести посадки овощей, как ухаживать за ними. Воспитатели, в основном, эвакуированные, были такими же «сельхозработниками», как и мы. От завода стали давать участки, где можно было что-то посадить. Была ранняя весна, когда мы с Папой (Мама тогда болела, лежала в больнице) первый раз ходили смотреть на этот участок. Лежал снег. Даже сугробы. На сверкающий снег светило солнце. А на снегу –кругом были подснежники. На лохматых ножках цветы, немного меньше моего кулачка. Я такие подснежники видела потом только на картине. Снежное пространство, солнце… и — лиловые, сиреневые, с розовым оттенком цветы.

Картофель должен была стать подспорьем. Мы с Папой посадили картофель так, как учили в детском саду. Когда Мама вышла из больницы – пошла смотреть «всходы». Оказалось, участок почти пуст, земля фактически не использована. Тогда Мама между всходами картофеля стала «высаживать» тыквенные семечки, закапывать их в землю. Это была еще одна надежда спастись от голода. Тыквы выросли огромными. Их выросло, кажется, 28. Весь угол комнаты, почти до потолка, был занят ими. Тыква могла выручить. Ее сушили, варили, пили с ней чай.

Мы жили в Заволжье. С Ульяновском нас соединял огромный мост через Волгу. Идти или ехать в Ульяновск можно было только по мосту. Мне вспоминается, что, наверное, мост был узким, т.к., когда шел поезд, мы старались прижаться к ограде моста. Помню первый раз, когда шли мы с Мамой и Папой по этому мосту – шли долго- долго. Внизу белое пространство –Волга, сплошной снег. А здесь, на мосту, обжигающий холод и неимоверно сильный ветер. Волга там настолько широка, что островок в середине реки с берега не виден.

Не помню в этот раз , или, когда мы приезжали в Ульяновск еще: мне запомнился «зоопарк» –небольшой участок земли. Наверное, были еще какие-то звери, но я помню слона, прикованного на короткой цепи к тумбе.

В Ульяновске Папа водил меня в цирк. Выступали сестры Кох, которые по движущемуся овальному элипсу катались на велосипедах под куполом цирка, выполняя очень сложные фигуры.

Сейчас я думаю: «Вот была война, болели, голодали, не отоваривались карточки, не было денег, еды, а Мама с Папой все время думали обо мне, старались дать мне как можно больше впечатлений , знаний, старались расширить кругозор, несмотря ни на какие трудности». Один раз в детском саду показали фильм «Багдадский вор». Кино я смотрела второй раз в жизни.

Все эти походы, развлечения, для нас – детей ,были праздниками.

В один из «Ульяновских походов», Мама завела меня на рынок. Как великое лакомство были куплены три или четыре редиски. Было необыкновенно вкусно. Это удовольствие я старалась растянуть подольше.

Война удалялась от Москвы. Осенью был взят Киев. Потом освободили Мелитополь. Стера уже из Москвы пишет родителям письмо. Ответа не получает. Написала кому – то из соседей. Ответили, что как только пришли немцы, родителей взяли.

Я не знаю, написала ли Стера Маме о том, что узнала, но можно было и так обо всем догадаться. Мама берегла меня. Всю боль, все беспокойство, переживания о родителях она держала в себе. Я знала только, что у меня есть дедушка Айзик и бабушка Хая. Если и говорили они с Папой об этом горе, то это без меня.

Позже, когда мы уже вернулись в Москву, в газете появилось сообщение, что образована комиссия по расследованию фашистских зверств, о массовых уничтожениях евреев.

Стера написала председателю этой комиссии, Филиповскому. Ответ: «11 сентября 1941 г. взяты. О дальнейшей судьбе не известно»

В семидесятых годах я была в Мелитополе. Работники краеведческого музея показали ров, по которому гнали, расстреливая, тысячи мелитопольских евреев. Видела памятник у рва, на месте их уничтожения. На памятнике – слова о «погибших здесь советских людях» — и ни слова о тысячах уничтоженных здесь евреях.

Сейчас как будто там поставлен другой памятник.

Была в краеведческом музее, где услышала ряд страшных рассказов о том , что творили здесь фашисты вместе с украинцами. Одна из сотрудниц музея во время войны жила с доме, где за стеной находилось гестапо. Она видела и слышала, что там происходило. Рассказывала, как приводили евреев. Многих евреев выдавали свои же соседи — русские и украинцы. Она удивлялась, как осталась жива. Ее муж –еврей – служил в Красной Армии. Остался жив, вернулся после войны. Женщина рассказывала, сколько слез проливали матери, когда у них забирали детей (отцы евреи).

Одна женщина привела 2-х детей –просила, плакала, чтоб детей не забирали – все бесполезно, забрали Фашисты убивали детей, а иногда и с матерями, если матери не хотели детей отдавать.

Видела и другое. Бабушка привела собственного родного внука,мальчика лет восьми. «Отец – еврей» – сказала бабушка, подтолкнув ребенка. Мальчик плакал, цеплялся за нее. Она оттолкнула его и ушла.

Сотрудница музея, которая нам все это рассказывала, говорила: » от всего, что я там насмотрелась, рвалось сердце».

Время шло. Из Москвы приходили «вызовы». Вернуться в Москву можно было только по московскому вызову. Вызов пришел из папиной 617 школы, где он работал до войны, откуда получал направление на вывоз детей из Москвы. Помню фамилию директора школы Мостового. Спасибо ему огромное.

Шел 44-й год. Готовились к отъезду. Уехать хотелось скорей. Собрали картошку. Картофеля мало, а вот тыквы…они такие огромные. Они занимают весь угол нашей комнаты, до самого потолка. Мама с Папой улаживают предотъездные дела.

Помню, как в один из дней, стоим мы, я и еще несколько «барачных» детей (человек восемь) у входа в наш барак. Среди нас мальчик постарше –подросток. Он объясняет нам, кто есть кто. Девочке украинке он говорит, что она»хохлушка», русской, что она «кацапка», мне же,что я «жидовка». И так всей компании. Слово «жидовка» я слышала и раньше, только тогда не понимала. Понимать уже стала потом, в школе.

Итак, вызов получен. Мы уезжаем в Москву. У барака стоит лошадь с телегой. Погрузили на телегу наши пожитки и мы поехали. Меня посадили на подводу на матрац. Дорога была неровной, вся в рытвинах, ямах, матрац все время съезжал. Один раз я почти что оказалась на земле. Наконец добрались до парохода. Багаж взвешивали. За него нужно было платить. Все взвесили – помогал нам возница. Не заметили 2-х наших мешков, –я сказала. Взвесили и их. Мама заплатила. Оказалось, что в мешках была картошка, за которую платить было не нужно. Ни Мама, ни Папа мне ничего не сказали. Лишь много лет спустя, Мама рассказала мне об этом случае моей честности.

Наконец нас провели на пароход. Разместили.

Папу просили выступить, играть на скрипке. Он отказался. Выступать было нельзя. Брюки, которые были на нем, имели далеко не «артистический » вид. А других не было.

Это последнее воспоминание с дороги. Эвакуация кончилась. Мы возвращаемся домой, в Москву.