Бродская Берта
Доктор биологических наук, родилась в 1939 году в Житомире. В 1961 году окончила биологический факультет Кишиневского Государственного Университета. Диссертацию защитила в Москве.
В 1993 году вместе с мужем (Бабак Владимир) репатриировалась в Израиль. С 1994 года работает старшим научным сотрудником на медицинском факультете Еврейского Университета в Иерусалиме.
Живет в Иерусалиме.
Одна дочь и одна внучка.
ЧУВСТВО ГОЛОДА ПОДАВЛЯЛО ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ
Когда в июне 1941 года вторая мировая война пришла на территорию Украины, мне было всего полтора года. Поэтому, конечно же, я ничего не помню о событиях, относящихся к первым годам войны. Об этом периоде мне известно лишь то, что рассказывали мои родители. Однако я помню многое из того, что было в конце войны и в первые, очень тяжелые, послевоенные годы. Мои родители не были многословны. Ведь после той страшной войны и возвращения в родной Житомир у них было слишком много забот, связанных с решением элементарных проблем выживания (хлеб, одежда, жилье, дрова). На рассказы и воспоминания оставалось слишком мало времени.
Я родилась в Житомире, который фашисты бомбили уже в первый день войны, 22 июня сорок первого года. Как и всюду в стране, в городе возникла паника. Главный вопрос, который обсуждался в те дни евреями города (а они составляли в то время более трети всей численности его населения), сводился к тому, стоит ли бежать на восток страны или лучше оставаться в своих домах и дожидаться скорой победы.
Ведь большинство находилось под влиянием хвастливой советской пропаганды, долгие годы внедрявшей в сознание людей миф о всемогуществе Красной Армии, способной разгромить любого врага. Поэтому, считали многие, не надо никуда бежать. Враг будет быстро разбит и война скоро закончится.
Что касается евреев, то, к сожалению, значительная их часть не верила распространявшимся слухам о том, что именно их немцы будут уничтожать в первую очередь, уничтожать беспощадно и поголовно. Старшее поколение евреев воспринимало эти слухи как дешевую и беспочвенную пропаганду.
Люди еще хорошо помнили немецкую оккупацию Украины в 1914-18 годах. Тогда немцы весьма лояльно относились к евреям, которые, в своей массе были представителями местной интеллигенции и, к тому же, разговаривали на понятном немцам языке (идише). Евреи не могли поверить в то, что такое могло случиться с культурным европейским народом всего за каких-нибудь два десятка лет. Действительно, трудно было себе представить возможность столь быстрого и непонятного перерождения людей в зверей.
Слишком мало времени было у житомирских евреев, чтобы принять жизненно важное в буквальном смысле слова решение вопроса «бежать или оставаться». Несмотря на то, что Житомир находился более чем в 400 километрах от оккупированной Германией части Польши, с которой началось вторжение фашистских войск в СССР, уже в начале июля войска подошли к городу, а 8 июля он был ими захвачен.
Десятки тысяч житомирских евреев так и не решились покинуть город или решились сделать это слишком поздно, когда бежать уже было невозможно. И те, и другие были вскоре расстреляны в загородных лесах. Самая большая такая братская могила, где было уничтожено более 20 тысяч евреев, находится в пригородном районе Богуния, рядом с шоссе Житомир-Львов, где спустя много лет был, наконец, поставлен памятный обелиск.
Моего отца, Бродского Якова Семеновича (Нафтула-Янкель Шамович), призвали в армию в первые дни войны, но в момент приближения линии фронта к Житомиру он все еще находился в городе, где вместе с другими мобилизованными проходил краткосрочную военную подготовку. Благодаря этому нам удалось бежать из города за день до прихода фашистских войск. Именно он заставил маму (Гитерман Клара Борисовна) согласиться на немедленный отъезд и, кроме того, организовал помощь красноармейцев семьям, желающим эвакуироваться.
Времени на сборы не было. Я в то время болела коклюшем, и это тоже было одной из причин маминого нежелания ехать в неизвестность. По решительному настоянию отца мама взяла маленькую сумку с какой-то едой, мои лекарства, некоторые сменные вещи и схватила с вешалки габардиновое пальто (наверное, это была ее самая большая ценность) и со мной на руках отправилась на вокзал. С нами была и моя бабушка, папина мама. Никаких документов она не взяла.
По дороге на вокзал она вспомнила, что не закрыла ставни в квартире и очень нервничала от того, что в то время, пока мы будем отсутствовать (она полагала, что это может продлиться несколько дней), квартиру могут обокрасть. По ее просьбе папа дал одному из красноармейцев ключи от нашей квартиры и попросил его пойти к нам домой и закрыть ставни.
Надо сказать, что мы тогда жили на частной съемной квартире. Возвратившись на вокзал, красноармеец рассказал папе по секрету, что когда он вошел в дом и зашел в нашу комнату, то увидел, как хозяйка уже снимала с окон наши занавеси и шторы. Папа же сказал маме, что ставни закрыты, и в квартире все в порядке. Мама успокоилась.
На перроне станции Житомир стоял товарный состав с песком. Солдаты разгрузили его вагоны, и помогли всем находившиеся на станции беженцам сесть в этот товарняк, который на многие дни стал для них домом на колесах.
Не могу точно сказать, сколько длилось наше путешествие в этом «товарняке», могу только предположить, сколько трудностей и мучений пришлось пережить маме с больным ребенком в дороге, где все было проблемой, начиная от попыток раздобыть хлеб и воду, выкупать больного ребенка и кончая элементарным туалетом. Хорошо еще, что все это происходило в середине лета
Этот железнодорожный состав доставил нас в Сталинград, а уже оттуда нас отправили на постоянное место жительства в Горьковскую область, на станцию Шахунья. Там нас, как и других беженцев, разместили в деревянном бараке, где каждой семье выделили отдельную комнату. В бараке было печное отопление, а вода и «удобства» — во дворе. В бараке жило много людей, в подавляющем большинстве это были женщины с детьми, инвалиды и старики, как и мы бежавшие от фашистов.
Рассчитывать на серьезную помощь от соседей по бараку практически не приходилось, ибо все сами нуждались в такой помощи. Мама устроилась на работу счетоводом в МТС (машинно-тракторная станция), которая находилась в 12 километрах от нашего барака. Зимой, при русских морозах, она ходила в своем габардиновом пальто на работу туда и обратно пешком. Летом было немного легче. На работу она постоянно ходила с бидоном, в котором приносила мне и бабушке свою порцию супа, (как правило, из отрубей), которым МТС подкармливала своих сотрудников.
Я всегда хотела есть. Чувство голода подавляло все остальные. Видимо инстинктивно, чтобы утолить голод, я постоянно сосала два пальца правой руки (указательный и средний). После войны мама долго боролась с этой укоренившейся у меня привычкой (она стыдила меня, мазала мне пальцы горчицей, зашивала на ночь кисть правой руки в рукав ночной сорочки и т.п.). Однако побороть эту пагубную привычку удалось лишь спустя годы.
Из рассказов мамы я узнала, что на детей по карточкам полагалось 200 граммов сахара в месяц. Этот сахар представлял собою какое-то твердое, сладкое, полугрязное на вид вещество. Возможно, это был не чистый сахар, а отходы сахарного производства с какими-то примесями. Но мне оно казалось прекрасным лакомством. Мама старательно пыталась разделить эту месячную норму на 30 дней. Только теперь я понимаю, какая сложная задача, не столько физическая, сколько душевная, стояла перед ней: раздробить 200 граммовый кусок сахара на 6-7 граммовые дневные порции для ребенка.
Я всегда старалась присутствовать при этой (столь сладкой для меня и столь горькой для мамы) операции с тем, чтобы немедленно получить свою дневную порцию. Я очень быстро съедала ее и тут же просила еще. Мама со слезами на глазах вынуждена была мне отказывать. Я нередко говорила ей: «Какая ты жадная. Я же не прошу у тебя, когда этого нет. А сейчас же у тебя есть». Серьезным лакомством считались редкие блинчики из высушенных картофельных и свекольных очисток, поджаренных на рыбьем жире.
Бабушка старалась помочь маме, она изредка шила кое-что для местных жителей, за что ей давали какие-то продукты.
Мамина начальница в МТС, местная жительница по имени Капитолина (после войны мама ее очень тепло вспоминала) была старше мамы. Она была замужем, но своих детей у нее не было. Она несколько раз предлагала маме отдать меня ей, чтобы она могла меня удочерить и чтобы я не умерла с голоду. Она говорила маме: «Вот вернется с фронта твой муж, ты себе родишь еще детей. И девочке твоей тоже будет хорошо, она останется жить». Однако мама решительно отвергала эти предложения: «Нет, нет и еще раз нет. Что будет со мной, то будет и с моим ребенком!».
Помню, что в нашем бараке было много детей. Мы все оставались днем без родителей. Как правило, играли все вместе в темном барачном коридоре. Никаких игрушек ни у кого не было. Самой распространенной игрой была игра в продовольственный магазин. Продавали друг другу разные «продукты», которых заменяли камешки, деревяшки, тряпки, бумажки и прочий хлам.
Мы «кормили» этими «купленными продуктами» своих самодельных кукол, сделанных из различного тряпья.
Большой моральной поддержкой для мамы были редкие письма от отца, сначала с фронта, а потом из госпиталя. В каждом письме он просил Хаюсю (так он ласково звал мою маму) беречь меня («наше маленькое белоголовое солнышко»), что она старательно и выполняла все эти трудные голодные годы. Да и потом, как и любая «а идише мамэ», делала это до конца своих дней.
Уже после войны мама со слезами на глазах рассказывала печальную историю. В тяжелых барачных условиях голода и холода, я не вылезала из болячек. Однажды, когда я болела корью (мама никогда не отдавала меня в больницу) и лежала дома в нашей затемненной по случаю такой болезни комнате, к нам в гости приехал мамин брат (Гитерман Зурах). У него была очень тяжелая форма инвалидности, и он не был призван на военную службу. Незадолго до этого, перед приездом к нам, он получил на работе премию (кожаные подметки для сапог).
Он дал мне поиграть с одной из двух подметок, сказав в шутку, что это шоколад. О шоколаде я только слыхала, что это вкусно, но никогда его не ела, не видела и не знала, как он выглядит. Я с радостью начала грызть эту подметку. Увидев это, мама отобрала ее у меня. Она была очень зла на своего брата за столь неуместную шутку.
В 1943 году, после тяжелого ранения в голову и длительного пребывания в госпитале, мой отец был признан непригодным к военной службе и приехал к нам. После возвращения отца мама стала значительно спокойнее. Оно и понятно: вернулся муж, отец ее ребенка, хотя и инвалид, но главное – живой! Помню, как-то мама меня спросила, не хотела ли бы я иметь еще братика или сестричку. Я ответила, что, конечно же, не хочу, потому что у нас и так нечего есть.
Да и потом, после возвращения в Житомир, в первые, очень тяжелые послевоенные годы, на этот же вопрос я также отвечала отрицательно («нет», пусть лучше все будет мне, а так надо будет все делить). Этот мой мало симпатичный эгоизм был, конечно же, прямым следствием голодного барачного детства.
Не знаю, по какой причине, но вскоре к нам в Шахунью стали съезжаться мамины родственники. Видимо, в других местах условия жизни для беженцев были еще хуже. Сначала приехала мамина сестра (Гитерман Фаина) с дочкой Леной (моя двоюродная сестра Кипнис Елена), которая живет сейчас в Германии. Затем приехал мамин младший брат Зурах (с тяжелой инвалидностью). Приехал и мамин старший брат, Гитерман Самуил (Шмуэль) со своей семьей (жена Хая и дочь Фрида).
Эта семья не успела эвакуироваться, попала в плен к фашистам в Житомирской области. Во время пленения фашисты жестоко избили моего дядю. От тяжелого удара сапогом по голове он остался абсолютно глухим на всю жизнь. К счастью, семью маминого брата и часть других еврейских жителей их местечка (Володарск-Волынский) освободили пробиравшиеся на восток из окружения советские части. Все эти освобожденные евреи спаслись только по счастливой случайности. Остальные же еврейские жители этого местечка были вскоре уничтожены фашистами.
Вместе с семьей дяди к нам приехала и семья сестры его жены Эльки Фабрикант (она, ее муж и четверо их детей). Все, родственники, конечно же, селились у нас, в нашей единственной барачной комнате. Было даже непродолжительное время, когда число наших гостей достигло девяти человек. Спали на печи, на столе, под столом, на полу.
Через некоторое время часть родственников сумела найти себе другое жилье. После того, когда раненый отец приехал к нам, и до дня Победы, мы, семь человек, жили в одной комнате.
После войны папа вернулся в разрушенный Житомир, устроился на работу. На работе ему дали две комнаты в коммунальной квартире, в полуразрушенном доме. Помню, что когда мы приехали к нему, еще долгое время одно из наших окон из-за отсутствия стекла было закрыто подушкой, той самой, которую мама отсудила у нашей довоенной хозяйки. Надо сказать, что большую часть наших вещей эта хозяйка спрятала и присвоила себе. Нам она вернула по суду небольшую часть нашего довоенного «богатства», в основном посуду и кое-что из постельного белья
Возвращение в освобожденный Житомир еще не означало окончания затянувшегося голода и наступления полного благоденствия. Продолжала действовать жесткая карточная система. Правда, появились так называемые коммерческие магазины, где по несуразно высоким ценам можно было покупать продукты без карточек. Функционировал и «черный рынок», где за сто рублей можно было свободно купить буханку черного хлеба (при этом средняя заработная плата составляла 600-900 рублей в месяц). Но все-таки такого голода, как во время войны, уже не было.
Популярным и доступным лакомством для детей в те годы была так называемая «макуха» (украинское название жмыхов, то есть спрессованных отходов от производства подсолнечного масла). Макуха содержали шелуху от семян подсолнечника и очень небольшое количество жира, оставшегося после выдавливания из семян масла. Сейчас макуху добавляют в корм молочному скоту. В наши детские послевоенные годы это было излюбленным лакомством. Никто не считал, сколько детских зубов было сломлено об эту жесткую как камень «макуху».
Из первых послевоенных лет мне запомнился почти полностью разрушенный, лежащий в руинах город. Вместе с жителями города, эти руины разбирали и пленные немцы. Когда их под конвоем проводили на работу или с работы мимо нашего дома, мы дети, стоявшие за забором, пытались зацепить их палками, просунутыми через щели забора. Мальчишки иногда кидали в них камни. Это была наша «страшная» детская месть за голод и страдания, которые они нам причинили, за то, что нас лишили нормального детства.
Теперь, с высоты своего «золотого возраста», я понимаю, что наша детская месть была направлена не по тому адресу. По сути, мы, жертвы войны, мстили другим жертвам войны, а не ее истинным виновникам.
Подготовила Белла Усвяцова-Гольдштейн