Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Беркович Наум

«МЫ ВЕРНУЛИСЬ В НАШ ГОРОД, ЗНАКОМЫЙ ДО СЛЁЗ»

В роковой день июня 1941 г. я с мамой Рахилей и сестричкой Идой 9 лет находился в г. Корсунь-Шевченковский, Киевской области. Я ничего не понимал, был погружён в свой детский мир шалостей и капризов, но заметил толпы разных людей, озабоченных одной объединившей их новостью, неожиданной и страшной, полной трагических предчувствий: война, малхума.

В истории нашей семьи из четырёх человек, включая папу Арье Хаймовича, начался отсчёт драматических событий. Мы стали заложниками судьбоносного «Эксодуса», началось наше стран-ствие по волнам безжалостной военной стихии, эвакуация в гнетущую неизвестность.

Мы, три человека, быстро собрались и через Киев, уже подвергшийся первой фашистской бомбардировке, сумели с трудом добраться до родного Ленинграда. Сохранилось потрёпанное, истёртое временем извещение от 13 августа 1941 г. на имя мамы, в котором говорилось, что «районная комиссия по эвакуации обязывает её вместе с детьми выехать из гор. Ленинграда на всё время войны в порядке эвакуации населения». Мы стали эвакуированными. Уже потом в официальной анкете от Claims conference появился точный синоним этого слова: побег от на-цистского преследования.

В моей хрупкой детской памяти создался образ эвакуации: давка на пересадках, стиснутость в вагонах, ежедневная неустроенность и недоедание. В одном из товарных вагонов мы оказались вместе с толпою бессарабских евреев. И все мы в смрадной духоте, в тесноте и толкотне, и каждый со своими страхами, предчувствием неминуемой погибели и спасительной надеждой остаться в живых напоминали собою приговорённую жертву, преследуемую кровожадным беспощадным зверем. В этом вагоне я познакомился с мальчиком старше меня по возрасту, я до сих пор помню его имя Эрик. Мы, как-то получилось, лежали на полу вагона рядом, он всегда угощал меня чемто вкусным и потому казался мне самым добрым человеком.

Наконец-то мы осели в Джамбульской области, в посёлке Коскудук Чуйского района Казахстана. Здесь мы провели две зимы и три лета. Нас поселили в тесной землянке. Я запомнил печь в углу, лежак, на котором мы все отдыхали, столик для еды и небольшое окошко в уровень с землёй. Меня часто оставляли одного. Мама отлучалась на целый день, зарабатывая случайными подработками, а сестра уходила в школу. Я скучал, играл с кошкой и всё время искал спрятанный хлеб и чего-либо съестного.

Мой папа перестал писать нам с фронта со второй половины ноября 1942 г. Его последнее письмо, солдатский треугольник, написанное карандашом, было отправлено нам, как помню, 14 ноября 1942 г. Мы с мамой часто ходили на почту и спрашивали, как и многие другие, почему так долго нет писем с фронта. Я запомнил большой синий ящик почты, в который мы опускали письма папе, и по-детски наивно, про себя, просил этот ящик, чтобы наше письмо вернулось с ответом. В те мои далёкие до-школьные военные годы я безвозвратно лишился столь нужного мне отцовства и ещё более нужного в моём отрочестве, юности и в моей взрослой жизни. Мой папа погиб именно тогда в ноябре 1942 г. под Ленинградом, на Синявинских высотах, на том самом трагическом Невском пятачке, где полегли десятки тысяч наших солдат.

В начале февраля 1944 г., как только стало известно о снятии блокады, мы сразу засобирались в обратный путь, в наш Ленинград. Мы возвращались домой несколько месяцев. Сначала несколько недель сидели на известной узловой станции Чу, затем добрались до Алма-Аты. И затем, долгий с мытарствами и пересадками путь до станции Бологое. Здесь пришлось быть около месяца, поскольку въезд в Ленинград был строго ограничен, и чтобы попасть туда, маме пришлось заключить договор об обязательной работе на кирпичном заводе. В Бологое мы снимали жильё в частном секторе, а затем немного пожили в гостинице. Питались мы кое-как, жили впроголодь. В соседней с нами комнате жили офицеры, очень добрые к голодным детям, и матери этих детей, зная об этом, подталкивали их в эту комнату. Я помню, как меня угостили большим куском хлеба с тушёнкой. Я так обрадовался, что, не успев сказать спасибо, схватил бутерброд и побежал, крепко его сжимая, чтобы поделиться с мамой и сестрой.

Наконец, в конце апреля 1944 г., мы приехали в Ленинград. Поезд остановился, и проводник громко крикнул: «Приехали, Ленинград!». В вагоне все закричали и заплакали от радости. Мы наконец-то вернулись в наш город. О Ленинграде я ничего не знал, кроме смутных воспоминаний детства, и он казался мне красивым сказочным городом, где должна была начаться совсем другая жизнь: быть всегда сытым и жить свободно, а не запертым дома. Мы вышли на площадь Восстания перед Московским вокзалом. Стояло много тележечников, и один из них согласился доставить наши вещи. Меня поразил вид самого тележечника: очень худой, высохший, в потрёпанной одежде, и особенно поразили его глаза глубоко чёрные, полные непреходящей горечи. Мы шли рядом с тележкой по всему Невскому проспекту, свернули на ул. Садовую и дошли до нашего дома на ул. Петра Алексеева у знаменитой Сенной площади. Наш дом случайно уцелел. Бомбежками фашистов были разрушены жилые дома на расстоянии буквально в нескольких десятков метров. Затем их восстанавливали пленные немцы, постоянно просившие у нас хлеба и выменивавшие его на свои деревянные самоделки. И вот, наконец, мы вошли в наши две маленькие комнатки в большой коммунальной квартире, одна из которых была совершенно тёмной, без окон. Странствие на «Эксодусе» закончилось, наша эвакуация завершилась. Начиналась новая, незнакомая для нас послевоенная жизнь. Без папы.

Позднее я узнал о том, что в войну погибли два родных брата папы. Мой дедушка Иосиф был расстрелян в Корсунь-Шевченковском вместе со всеми другими местными евреями. В родном мамы Рахили местечке Стеблёв, недалеко от Корсунь-Шевченковского фашисты также расстреляли всех 185 евреев, включая детей и стариков. Среди них было много наших родных. В Сте-блёве уже давно не осталось ни одного еврея.

Мама Рахиля вскоре заболела неизлечимой болезнью Паркинсона, сказались тяжелые нервно-психические переживания и сыпной тиф, перенесенный в эвакуации. Мама мучилась долго, более двадцати лет и по трагическому совпадению скончалась во второй половине ноября, также, как и папа, только спустя тридцать лет. Сестричка Ида все годы болезни мамы ухаживала за ней. Она оставалась одинокой, скончалась в 2014 году, не получив какой-либо компенсации от повергнутой Германии.