Скаковская (Куликова) Ирина
Ирина Скаковская (Куликова) родилась в 1934 году, в месте политической ссылки ее родителей, городе Сыктывкаре. Среднюю школу окончила в Воркуте. Высшее образование получила в Ленинградском 1 медицинском институте. Врач-терапевт.
C 1996 года живет в Германии в городе Ахене.
Один сын и одна внучка
СТРАНСТВИЯ ПО СТРАНЕ, ПЕРЕД ВОЙНОЙ И ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ
Мои родители, Галина Степановна Вольф и Владимир Афанасьевич Куликов, были политическими ссыльными, троцкистами. Преследовать их начали с 1927 года. Отец был экономистом, работал с Чаяновым. Мать была студенткой биологического факультета Харьковского университета. Когда начались повальные аресты, маму забрали первой (она взяла меня с собой), а папу арестовали после того, как Коми АССР отметила 15-летие своего существования, в ссылке он работал в театре дирижером и пианистом и пока был нужен для торжественного вечера.
За мамой пришли ночью, обыск длился долго, они с отцом просидели всю ночь за столом рука в руке, глядя друг другу в глаза. Это было последнее прощание. На допросах мама объясняла, что никакой политической деятельностью в Сыктывкаре она не занималась, так как была занята ребенком. Но потом я заболела корью. Маме на допросах стало казаться, что я в камере плачу, и она все обвинения подписала, чтобы быть со мной, получила 5 лет лагеря, и мы поехали в Воркуту (на Рудник, города еще не было, жили в землянке), а потом попали в Кочмес. Там было много матерей с детьми. Мамы работали, а для детей был детский сад. Дети говорят забавные вещи, матери их помнят. Из копилки мамы: Игра в города. Дети называют Москву, Ленинград, Харьков. Я говорю: «Есть еще город Тюрьма». После посещения куриного двора в Кочмесе: «Куры, как люди, спят на нарах». Были у нас сказки Пушкина, я знала их почти наизусть. Корабельщики в «Сказке о царе Салтане» говорили: «А теперь нам вышел срок, и лежит нам путь далек», — я ничуть не сомневалась, что кончился их лагерный срок, и они уезжают, куда хотят.
Через какое-то время лагерное начальство решило избавиться от ненормативного бремени – детей отправили на Большую Землю. Из лагеря отправили 19 детей, в том числе и меня, в детский дом в Конецгорье Архангельской области. В живых осталось только трое – кого забрали из детдома родственники. Двое старших мальчиков погибли на войне. Сестру мамы Мину Степановну Вольф в Одессе пригласили в органы и предложили забрать меня из детского дома. Она тот час же собралась и поехала в Архангельскую область. Детский приемник находился на острове, ей пришлось переправляться туда на лодке. Как рассказывала Мина, когда она вышла на берег, ее встречала бегущая толпа детей-сирот, кричащая одно слово: «Мама!»
Мне сказали: «Иди, твоя мама приехала» (боялись, я не пойду к незнакомой тете?), и я спокойно дала увести себя за руку. Мы гуляли по деревянному Архангельску, ели пироги с рыбой, потом плыли пароходом. И тут в каюте я стала разглядывать свою спутницу – профиль был другой! – и спросила: «Мама, почему у тебя такой нос»? Она стала меня обнимать, целовать и рассказывать, что она моя тетя, что мы едем в Одессу, что там очень хорошо и что моя мама туда приедет.
Первое время в Одессе я жила в семье Мины на Молдаванке. Она училась в Университете (или уже работала). Целый день мы с маленьким братом Володей проводили во дворе. Двор был зеленым, на них валялись, сидели, играли (маленькие в белые камешки, старшие в карты, смеялись одесским подначкам, флиртовали)… Мне дали красный помидор, я видела его в первый раз и есть не хотела. Мина сказала: «Кусай крепко, это как яблоко», я куснула изо всей силы и вся облилась помидорным соком, но помидоры я очень полюбила. От Мины меня забрала к себе Клара Григорьевна Заводник, вторая жена моего дедушки. Утром бабушка отводила меня в детский сад недалеко от дома. Потом сама ехала на работу. Она учила меня переходить дорогу, а через какое-то время сказала, что я могу ходить в детсад сама; я ходила «сама», а она шла где-то сзади. А когда убедилась, что я хожу «по правилам», перестала за мной следить. Бабушка научила меня читать по складам и писать печатными буквами. Я писала маме письма: «МАМАЧКА, Я ПЬЮ РИБЫЖЫР». Мама вкладывала в свои письма какие-то поделки из древесной коры. Мы ходили к морю гулять, иногда с бабушкой, иногда с Миной, тогда ехали на трамвае, на дальние пляжи.
Мы ждали маму. Бабушка показывала мне в шкафу «отрезы»: на платье, на пальто и воротник из обезьяны – для мамы. Мамин срок кончался 14 июня 1941 года. Но она заболела, попала в лагерный лазарет, а 22-го началась война, мама осталась в лагере без суда и срока, «пересидчица». Многие, освободившиеся из лагеря перед самой войной, погибли, кто попал в бомбежку, кто погиб как еврей. «Пересидчиков» иногда освобождало лагерное начальство. Маму дважды представляли к освобождению, оба раза неудачно. В первый раз ее начальник сказал: «В какой это загранице вы родились»? Город Черновицы к моменту рождения моей мамы относился к Галиции, Австро-Венгрии. И хотя Черновцы уже давно были частью Украины и СССР, страх перед «заграницей» был сильнее здравого смысла.Второй раз мамину фамилию ВОЛЬФ прочитали и напечатали в списке освобожденных как ВОЛЬЕР, ничего доказать было нельзя. Бессмертный наш подпоручик Киже! И до 1946 года ее место было на лагерных нарах!
А в Одессу пришла война. На улице я видела людей в противогазах – было похоже, бежало зеленое стадо слонов. Это была тренировка на случай газовой тревоги. Начались бомбежки, мы выходили из дома, стояли в подъезде. Мне подарили маленький блокнотик, я там записала: «противогаз» — против газа, «бомбоубежище» — убежать от бомб. Бабушка увидела: «Кто тебе это сказал»? – «Никто, я сама». Мне было 6 лет. Вскоре появилось еще новое слово: «эвакуация»… После первой мировой войны часть украинской территории отошла к Германии. Она управляла, но не терроризировала, еврейская жизнь текла по своим законам. И люди думали, так будет и теперь. Я слышала от знакомых в нашем доме: «Немцы – культурные люди. Ты инженер, я врач, ничего плохого нам не сделают». За нас все решила Мина. Она работала в Институте Вакцин и Сывороток, он эвакуировался со всем оборудованием и сотрудниками с их семьями, она положила нам на стол два «эваколиста»: «Соберите вещи и будьте в порту в назначенное время». В порту Мину и маленького Володю провожал ее муж, уже в морской форме, очень красивый – показалось мне. Он занес наши вещи на «Танкер Дербент». Мы благополучно доплыли на нем до Мариуполя (с «Дербента» Мариуполь показался мне высокой зеленой горой до неба).
«Благополучно» — потому что до этого на собственной мине подорвался теплоход «Ленин». Среди немногих спасшихся был знакомый нашей семьи с дочерью. В момент взрыва они стояли на палубе; оба были чемпионами по плаванию.
Из Мариуполя поездом добрались до Пятигорска. Институт очень быстро развернул своим мощности на новом месте, директор получил орден Ленина – вакцины и сыворотки были очень важны «для фронта, для победы». Мы жили в маленьком домике с глиняным полом – две комнаты, печка в «прихожей». Была и хозяйка дома, видимо, жила во второй его половине, приходила к нам, давала советы. Мы с Володей спали на раскладушках во второй комнате, под раскладушками стояло наше богатство: 2 стеклянных банки с конфетами-подушечками, туда забирались муравьи, мы ели конфеты вместе с муравьями (кисло, вкусно).
Из писем-воспоминаний Мины Степановны:
« Я должна была защищать кандидатскую диссертацию 9 июля 1941 года, но защиты, естественно не было, а саму работу я с собой не взяла: как же, ведь мы скоро вернемся! Всю научную работу свернули. Делали мы для фронта вакцины: номер 5 – против холеры (официально разглашались только номера) и тифозные (сыпной и брюшной). Еще какие-то сыворотки. Клара тоже стала там работать – вертела из марли и ваты пробки для бутылок, потом, уже с содержимым стерилизовала в автоклавах. Так и жили, волновались за оставшихся дома, я много плакала о Симе – второй папиной сестре, инвалиде. (Потом узнали, что она умерла от голода, и Сима до сих пор мучит мою совесть). Вскоре поняли, что домой вернемся не скоро. Еще плакалось о Гале, которая была в заключении в Воркуте. 14 июля она должна была освободиться, но так и не появилась, и мы были уверены, что по «пути» в Одессу она попала в бомбежку. А четвертого или пятого августа 42 года утром, выйдя из дома, мы сразу поняли: что-то неладно. Тревожные лица, растерянность, слезы… Мы не пошли в детский сад, а прямо с детьми на работу, где нам сказали, что за Машуком уже немцы.
-Транспорта никакого нет, спасайтесь, кто, как может, пробивайтесь в Омск, институт получил туда направление.
На столе лежали трудовые книжки – без записи об увольнении, мы их похватали и помчались домой. Первым долгом положили в клумочек хлеб, муку и соль – больше продуктов не было. Выхлебали вчерашний суп.
Ну вот, мы и пошли. Это была мука мученическая. Володю несла на закорках, в руках был скарб. Придерживать Володю не могла, и он все время сжимал мне шею – я так всю жизнь и не могу носить одежду, которая закрывает ямочку на горле, сразу задыхаюсь.
Очень скоро мы стерли ноги, Свои любимые туфли на каблуках я выкинула. Все время хотели есть. Вначале у нас была мука, мы заходили в какую-нибудь избу, давали ее хозяйке, и она из нее делала оладьи для нас и для себя. Но мука быстро кончилась. Еще больше хотелось пить. Самое страшное и обидное – нас все время обгоняли пустые армейские грузовики. Мы просились: подвезите хоть немного, к каждой машине тянулись десятки рук, у иных шоферов слезы были на глазах, оказалось, что у них строгий приказ – штатских не брать. Добрались до Нальчика. На вокзале была уйма эшелонов. Все переполненные. Наконец где-то на каких-то дальних путях смогли влезть на открытую платформу с ранеными. Поехали. Сидим с Кларой, прижавшись к борту, дети – прижавшись к нашим ногам. На руки взять не могли, бортики были низенькие, и дети могли упасть на пути. Отъехали, огляделись и ужаснулись: люди вокруг нас все с забинтованными лицами. У многих и руки, и ноги в лубках и гипсе. Это оказались солдаты из госпиталя челюстных ранений. Им было очень трудно: надо бы лечь, уложить поудобней то, что ранено, а тут сиди скрючившись. И вот на одной из остановок весь израненный солдат заявил: «Кто не ранен – вылезайте на следующей стоянке! Потерпим еще, чтобы подальше от немцев было. Ну а кто не выйдет, выкинем потом на ходу». Адресовалось это к нам, но мы не шелохнулись («будь, что будет, скорей бы уж конец!») Когда же тронулись, дядька стал продвигаться к нам: «Ну, я же предупредил!» Тут вдруг солдат, сидевший рядом с Кларой и пару раз до этого подкармливавший наших детей, тихо и спокойно сказал: « Не трожь, это моя семья.» «Какая семья? -Закричал дядька.- Это же евреи!» « Мои дети. -Твердо отвечал тот.- Моя жена. Моя теща». Все успокоились, а он тихонько шепнул: «Ваши имена я уже знаю, а я – Яша». Дядя Яша, простой малограмотный лесник из сибирской глухомани, наш спаситель…Ира, по его словам, копия его дочки, и долгий путь до Маргелана он заботился о ней нежно и трогательно, а она полюбила его, как родного, и горько плакала, когда пришлось расстаться.
Приехали мы в Баку, я не могла ходить: где-то, босая, занозила ногу, и у меня был на всю ступню нарыв. А дядя Яша бегал, искал возможности пересечь Каспийское море. Пошли в порт. Я прыгала на одной ноге. К удивлению, в порт проникли легко. Ждали не меньше недели, наконец, пришло судно. Но до этого еще была мука с посадкой: крики, плач, ходынка, да и только…. Высадились в Красноводске. Там пресная вода только в опреснителе, очередь километровая, посуды, чтоб запастись, нет, у Володи – солнечный удар, медпомощи никакой, сидим на асфальте. На солнцепеке. Попросила у кого-то ножницы и со всего размаху всадила в нарыв. Перевязала какой-то тряпкой. (Потом приходили медики, и, помню, мазали чем-то). Через какое-то время втиснулись в эшелон. Это были вагоны для скота, мы сидели друг на друге, недели три ехали до станции, где нам дали какую-то похлебку – первый раз ели горячее.
В вагоне у нас было одно занятие – давить вшей. Их было столько, что они по стенам ползали ( до сих пор этого не понимаю, ведь они не живут вне человека). Приехали в Фергану. Там наш одесский друг, д-р Бенович, был главврачом малярийной станции. Первое, что мы сделали – взяли у них деньги и пошли все побрились наголо.
При станции работал узбек, и к нему почтительно обращались: «Бабай». Володя спросил меня: «Мама, почему этот бабай так похож на человека?» (В Одессе бабай – бука, пугалка для малышей). Бенович устроил меня работать диетсестрой в эвако-госпиталь. Яша выхлопотал для нас комнату с деревянным, а не глинобитным полом».
Дядя Яша Плотников, сибирский крестьянин, нас спас. Он делился хлебом, твердой соленой колбасой, у него был сахарин, — бойцам дали сухой паек в дорогу,- на остановках он ходил за кипятком, мы пили сладкий «чай». Совершенно не помню переезда через Каспийское море и дальнейшее наше путешествие, знаю только, что погода была все время хорошая. С дядей Яшей мы доехали до Маргеллана (Узбекистан). Он долечивался в госпитале, Мина устроилась туда на работу диетсестрой. Из американской банки (мясные консервы) нам сделали котелок, с ним я ходила в госпиталь и приносила домой суп-затируху.
В Маргеллане мы поселились в прохладной комнате над арыком, нам сказали, раньше здесь жил мулла. Во дворе стояла полуразрушенная мечеть, туда ходили за топливом, но саксаул пилить было очень трудно. Был небольшой кусочек земли, на котором мы выращивали кукурузу (два урожая в год), мы ходили на мельницу ее молоть, потом варили мамалыгу. Росла чечевица – очень вкусная была каша. Арык протекал через узбекские сады, к нам приплывали какие-то фрукты, мы с Володей их ели. В комнате была ниша, она служила нам шкафом. Откуда-то взялись книжки, «Повести Белкина» я читала много раз. Мебели никакой не было, спали на матрацах на полу.
Перед входом в комнату – небольшая веранда, в стену дома была вделана гладкая плита, на ней можно было писать. Я писала там таблицу умножения и учила ее – мне уже было 9 лет, бабушка отвела меня в школу; проверили, как я читаю. «Пойдешь в третий класс, чтобы не было скучно». Как я считаю – не проверили (и считаю я всю жизнь плохо), только велели выучить таблицу умножения.
В бабушкином саквояже, который она несла от Пятигорска до Нальчика, были ее облигации, и в Маргеллане они выиграли 2000 рублей. Я в то время читала газеты (оказывается, эта «вредная привычка» у меня с детства), и мне попадались заметки вроде «Колхозник Мухамедов из колхоза «Красный урожай» выиграл по займу 100 000 рублей и передал их государству на строительство танков (или самолетов). Я ждала, что бабушка тоже отдаст эти деньги. Но ее не спрашивала, потом сама поняла, что узбек Мухаммедов и без выигрыша богат, а мы и с выигрышем бедные.
Дядя Яша вылечился и ушел на фронт. Мы стали получать от него письма. Все они были одинаковые: «Добрый день, веселая минута, здравствуйте, Клара Григорьевна, желаю всего хорошего в жизни Вашей. Еще привет Мине, желаю всего хорошего в жизни вашей. Еще привет Ире и Володе, желаю…». Мы с Володей, дураки такие, очень смеялись над этими письмами. Нам никто таких писем не писал. А как хорошо пожелать другому веселую минуту… Потом письма с фронта прекратились. Официального сообщения о его судьбе мы не получили. Я кончила третий класс. И тут случилось два несчастья. Заболела бабушка — сильные боли в печени. Я помню, она сидит в жару в застегнутом пальто с каким-то странным выражением лица (замкнутости, отсутствия) и не отвечает на вопросы. Ее отправили в больницу в Фергану, там оперировали – удалили камни из желчного пузыря; у нее оказался рак, и она умерла. Второе несчастье случилось с Миной, ее арестовали. Предстоял показательный суд, что было очень плохо, суд особенно строгий, «чтоб другим неповадно было». Спас ее старый знакомый нашей семьи по Одессе, человек по фамилии Крыс, врач и заведующий Ферганской малярийной станции. Малярия была бичом края. Он был известным в Фергане человеком, и нас с Володей устроил в детдома в Фергане (почему-то разные). Не стало показательного суда, а простой суд пожалел – мать умерла, двое детей… Мину просто уволили.
Детский дом я хорошо помню. Пока оформляли мои бумаги, в комнате было какое-то оживление, все время прибегали – убегали дети, и я слышала «не она», «другая». Оказалось, у них до меня была девочка по имени Ира Куликова, ее забрали родные, и ребята думали, что она вернулась. Летом нас повезли собирать абрикосы: «ешьте, сколько можете». Мы собирали и ели абрикосы, а какой-то бабай ходил между нами. Потом мне сказала воспитательница, что я ему понравилась, и он хочет меня удочерить, если я согласна. Я ответила: «Тогда моя мама меня никогда не найдет». О маме мы всю войну ничего не знали, но где-то во мне жила вера…
В больнице бабушка познакомилась с женщиной, которая была воспитательницей в «моем» детдоме, и отдала ей все деньги, которые у нее были (наверное, знала о своем раке), и эта воспитательница долгое время покупала для меня фрукты…
Когда бабушка умерла, мне не сказали, но сказали всем ребятам, и я чувствовала, что все как-то странно со мной обращаются. Если кто-то меня нечаянно толкал или говорил мне что-то плохое, его сразу одергивали другие: «подумай, кому ты это говоришь». Заговор добра. Я это чувствовала, но не понимала, в чем причина. За мной в детский дом пришла Мина, мы с ней шли по тенистым улицам Ферганы, вдоль арыка, она говорила о бабушке – и сказала об ее смерти. Я начала плакать, Мина тоже. В арыке оказался большой камень, мы сели на него и выплакались. В детдоме мне исполнилось 9 лет, меня в то утро укусила в лицо пчела, лицо раздулось, я посмеялась про себя: «единственный подарок» и поняла, что я уже большая.
Узнав о смерти Клары, нас позвала к себе в Башкирию ее сестра Гитя. Они эвакуировались из Одессы в Стерлитамак вместе с заводом, где работал ее муж. И мы стали жить у них. Ходили с Володей в школу, я в четвертый, он в первый класс. По дороге (длинный мост через речку Белую, а потом в гору долго-долго) Володя требовал от меня каких-нибудь сказок или историй, а если я не рассказывала, садился и не шел в школу.
Потом Мина устроилась на работу в лабораторию мясокомбината и переселилась с Володей поближе к работе. Я осталась у Гити, у нее был такой же голос, как у Клары, и в темноте я думала, что бабушка не умерла, что она здесь, в Стерлитамаке. Но потом включали свет… Одна девочка из школы, побывав у нас дома, стала требовать от меня приношений. «А то скажу, что ты еврейка». Я ничего плохого в «евреях» не видела, но испугалась ее угрозы. У Гити были запасы сухофруктов, я стала приносить ей понемногу. Дома, конечно, это обнаружилось. Подумали на Володю. Я не призналась, но поняла, как подло отрекаться от родных и сказала шантажистке: «Ну и рассказывай». На этом вся история и закончилась…
И вдруг в Стерлитамак пришло письмо от мамы. Когда Одесса была отвоевана, она написала 18 писем в свой старый дом, спрашивала жителей обо мне. Отправить эти письма было непросто, переписка заключенных была ограничена. Надо было искать людей, которые не боялись брать письма от з/к. На 19-ое письмо пришел ответ: «Ира жива и находится у Мины. Фергана Тропстанция Крыс» И неразборчивая подпись. Два последних слова в адресе мама понять не могла, но написала их, и снова Крыс нас выручил – сообщил маме адрес Гити. Наши стали посылать маме посылки – лук, чеснок, сало, крупу. Я прочитала адрес на деревянном посылочном ящике – перед фамилией моей мамы стояли буквы З/К. Я поняла, мама заключенная; наверно, все-таки слышала глухие разговоры родных.
Помню день Победы, люди вышли на улицы, обнимались и целовались с незнакомыми. В октябре 1945 года Мина, Володя и я приехали к маме в Воркуту. Мина собиралась вернуться с Володей в Одессу, но узнав, что мама все еще заключенная, осталась в Воркуте. Так для нас закончилось странствие по стране, начатое во время войны.
***
В Воркуте женщин, последовавших за своими мужьями в места их заключения, называли «декабристками». Мою тетю Мину Вольф, приехавшую к моей маме Галине, своей сестре, тоже называли «декабристкой». Она пробыла в Воркуте 30 лет. Устроилась работать в ВМЗ заведующей химической лабораторией, вышла замуж за бывшего заключенного, инженера шахты Анатолия Бережанского, вырастила двух сыновей, Володю и Бориса, и после реабилитации мужа поселилась в Москве. Моя мама после освобождения оставалась в Воркуте и работала там до получения пенсии, а потом переехала в Ленинград и жила в Сестрорецке в моей семье. Мама умерла в 1982 году. Мина умерла в 2004 году. Мой отец, Куликов Владимир Афанасьевич, арестованный 29 августа 1936 г, по обвинению: участие в контрреволюционной террористической организации, был расстрелян 9 августа 1937 г. Место захоронения – Москва, Донское кладбище, реабилитирован 9 сентября 1958 г.
Подготовила Белла Усвяцова-Гольдштейн