Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Костинский Файвель

Kostinsky1

Файвель Костинский.1996 год, Израиль

ЭВАКУАЦИЯ, 1941-1944 ГОДЫ

1. Начало войны

Я, Костинский Файвель (дома и в школе меня звали Фима) Шмулевич родился в местечке Хабное (с 1938 года Кагановичи, с 1957 года Полесское) на севере Киевской области в 1934 году. В семье разговаривали на идиш, как почти во всех еврейских семьях в местечках. Родители сыграли свадьбу в 1912 году. Как в любой здоровой еврейской семье было много детей. Нас было пять братьев и одна сестра. Ещё две сестры умерли в детстве.

Примерно за неделю до начала войны кругом ходили разговоры о войне. Война уже витала в воздухе. В воскресенье 22 июня 1941 года, когда выступал В.М.Молотов, всё местечко Кагановичи опустело. Все кинулись по домам слушать радио. Мне было семь с половиной лет. Взрослые говорили, что война продлится не более одного месяца. Об отъезде никаких разговоров не было. В детский садик мне пришлось прекратить ходить через неделю. К 3-4 часам дня у садика собиралась ватага ребят с Воли (село, примыкающее к местечку) в возрасте 11-14 лет и избивала нас, когда мы шли домой. Всё перед глазами как сейчас.

В первую неделю после начала войны папа поехал в Киев к Хане-Лее, моей старшей сестре. Предлагал приехать к нам в Кагановичи. Хана категорически отказалась.

В конце июня и в начале июля стали появляться беженцы из западных областей. Одна семья поселилась напротив нас. Ничего существенного, как мне помнится, рассказать они не могли. Папа всё время рассказывал, как немцы в 1918 году были в Украине, что они гражданское население не трогали, и папа принял решение не эвакуироваться.

Большую агитацию за отъезд проводил старший брат Борах. Каждый вечер он настаивал, чтобы мы уехали. Он даже пригрозил сжечь дом, если мы не уедем. С июля месяца всем, кто желал уехать, давали лошадей и телегу. Бораху удалось убедить отца уехать всего на пару месяцев, как тогда все считали. Около 15 еврейских семей договорились уехать вместе. В последний вечер перед отъездом папа пошёл на Старый Базар к тёте Сорл, чтобы забрать всю их семью. Как потом говорил папа, тётя категорически отказалась. Решили взять на нашу телегу другую семью. Предложили Межерицкой Гитл с двумя детьми. По-видимому, здесь сыграла роль, что Яша, мой старший брат, учился со старшим сыном Межерицкой Максом в одном классе. Они согласились. Младший сын был года на два младше меня. Так на нашей телеге уехали две семьи. Сейчас Макс живет в США.

Многие беженцы, оставшиеся в Кагановичах погибли.

Взяли с собой очень мало, в основном подушки и перины, черную шубу Бораха и ещё кое-какие мелочи. Зимнюю одежду не взяли.

Выехали часов в 11-12 дня. Перед отъездом папа ещё раз был у сестры. О чём они там говорили, не знаю. Ключи от дома папа оставил соседу Андрею Бондаренко. Нас провожать вышли соседи, желали быстрейшего возвращения. Все семейства съехались в центр местечка и мы двинулись в путь. Попрощались с Борахом. Через день он тоже уходил с группой людей с Кагановичи. Мама ехать не могла, её тошнило, она шла пешком.

Так началась наша эвакуация, которая длилась 3,5 года. Я лично сильно не переживал. Для меня начало эвакуации была как прогулка. Необходимо было месяц-полтора, чтобы мы все повзрослели и поняли трагизм нашего положения. Но всё это будет впереди. А пока в ясный солнечный тёплый день двинулась в путь вереница в 12-15 телег с еврейскими семьями. Как мне помнится, никто очень сильно не грустил.

2. От Кагановичи до Воронежа

Мы выехали из Кагановичи в начале июля 1941 года. Киев был закрыт для беженцев и в направлении на Бобры, Иванков, Киев не ехали. Мы ехали на восток. Еды взяли немного. Взяли мешков 2-3 овса для лошадей. Папа говорил, что мы можем поголодать, а лошади — никогда. Он перед войной работал в «Союзутиль». У него остался чемодан с товаром для обмена: иголки, краска, сода и тому подобное. Нам в дороге эти товары очень помогли — меняли товары на еду. А чемодан вместе с нами вернулся в Кагановичи.

Первый отрезвляющий удар мы получили к вечеру. Около 6-7 часов вечера наш обоз заехал в село Христиновка. Эта деревня, километров 30 от райцентра, окраина района. Не знаю, как она сейчас называется. Решили сделать остановку, покушать, отдохнуть. Со всех подвод с вёдрами пошли к колодцу-журавлю по воду.

Вдруг появились 3 крестьянки, лет сорока, стали у колодца и не разрешали брать воду. Не знаю, какие причины они выдвигали. Назревал конфликт. Появились мужчины-крестьяне. Вдруг к колодцу подошёл папа. Его знали во всех деревнях нашего района, он постоянно разъезжал по району от «Союзутиля». Крестьяне его узнали, конфликт немедленно прекратился, а ему вынесли кувшин свежего молока, сметану, 2 булки хлеба, масло. Папа постоянно в Христиновке ночевал в доме против колодца, пользовался уважением и авторитетом у крестьян. Но у всех остался неприятный осадок. Всю глубину и сущность этого эпизода я понял намного позже, когда стал взрослым.

Ещё один неприятный случай. Однажды на полевой дороге навстречу нам ехала телега. В ней сидели 3-4 мужчины возраста 30-35 лет. Проезжая мимо обоза они встретили нас сочным русским матом. Прошлись по Сталину. Но зацепить нас побоялись. В обозе были мужчины старше 50 лет, но которые могли постоять за себя, как мой папа. Как рассказывал папа, в молодости он был сильный, мог на вытянутой руке занести полный мешок с зерном на мельницу наверх. По всей видимости, это были будущие полицаи, которые издевались над всем и всяким.

Ночевали на телегах. Была середина лета, ночи теплые. В первые дни ничего не варили, в основном питались молочными продуктами, овощами, едой, взятой из дома. Тяжелей всего было маме. Она целый день шла пешком. Кроме того, у неё было заболевание мочевого пузыря. Часто приходилось останавливаться и искать для неё туалет. В дороге это была проблема.

Через пару дней мы добрались до Остёра. Там организовали привал на пару дней. Выбрали большую зелёную поляну на окраине города. Здесь впервые после отъезда поели горячую пищу.

Варили в кастрюлях, стоящих на двух кирпичах. Кирпичи и дрова приносил Яша, я должен был принести щепки и бумагу, чтобы разжечь костёр. Сварили суп. Так мы варили всю дорогу до Воронежа. Спички были на вес золота. В магазинах, как и соль, они сразу исчезли. Но у папы в чемодане немного было. Одной спичкой зажигали один костёр, все остальные огонь переносили с нашего костра. Зажечь костёр одной спичкой в любую погоду — это искусство.

Я очень подробно описываю такие мелочи — это наш быт, от этого зависела наша жизнь. Всё очень хорошо запомнилось.

Группа беженцев собралась ехать назад. Папа опять решил вернуться и собирался примкнуть к этой группе. Вдруг мы неожиданно узнали, что в Остёре находятся ополченцы с Кагановичи. Папа нашёл их. Это были ребята 16- 17 лет, которых ещё не могли призвать в армию, и оставлять их на оккупированной территории нельзя было. Во главе группы ополченцев с Кагановичи стоял Борах, мой старший брат. Ополченцы находились недалеко от нас. Борах пришёл к нам. Мы были вместе около часа. Это была наша последняя встреча. Он окончательно убедил папу не возвращаться.

В Остёре я впервые наблюдал воздушный бой между немецким и советским самолётами. Бой длился минут 10, потом они ­ разлетелись, не причинив никакого вреда друг другу.

На следующий день после встречи с Борахом двинулись в путь дальше на восток. Начались будни эвакуации. Ночевать останавливались в деревнях. Один день был похож на другой. Днем варили один раз в день обед на кирпичах в поле во время стоянки. Часто воду брали в озёрцах, где полно лягушек. Цедили сквозь марлю несколько раз, кипятили.

За всю дорогу до Воронежа никто в нашей группе не болел никакими желудочными или другими заболеваниями. За неделю мама «потеряла» все свои болезни, стала ехать на телеге, всё кушать.

По полям бродили стада коров без присмотра — колхозных и совхозных. За каждой телегой на привязи шла корова, которую брали из стада. Травы было кругом много. Недели три у нас было свежее молоко. Переехали через два моста, через Днепр и Десну. При подъезде к одному из мостов долго ждали. Шли навстречу нам войска. Мы с телегами стояли на обочине. Ждали часов 10. В Нежине наш обоз стоял 2-3 дня. Мы разместились в школе.

Вечером на Нежин был налёт немецкой авиации. Рядом со школой находилась зенитная установка. Один раз она поймала в прожектор самолёт, вела его минут 10, сбить не смогла, и он ушёл от преследования. Проехали Бахмач. Когда подъехали к Конотопу, над ним был сплошной дым. За пару часов до нашего подъезда к Конотопу его бомбили, особенно, железнодорожный узел. Говорили, что весь сгорел. В это время на вокзале как раз находился поезд, в котором из Овруча эвакуировалась семья Яновских — Борис и Рахиль. Когда упали первые бомбы, они вынуждены были оставить поезд. После отбоя

отец и сын (Давид) нашли друг друга, мать, однако, они не смогли найти и уехали без неё дальше. То была младшая сестра нашей мамы. Судьба тёти Рахили до сих пор не выяснилась. Решили в Конотоп не въезжать, а объехать его стороной.

Как колонной беженцев принимались решения? Вначале решения принимались группой из трёх человек, в которую входил папа. Он у односельчан пользовался авторитетом. Потом решение обсуждалось всеми членами обоза, и в конце эта группа из трёх человек принимала окончательное решение. За всё время поездки до Воронежа никаких конфликтов не было. Как я уже в дальнейшем понял, это была демократия в действии.

Перед Старым Осколом был очень крутой спуск. Папа закрепил задние колёса, чтобы они не могли крутиться, а мы все толкали подводу в противоположном направлении. Я помню, как немецкий самолёт пролетел над нашими головами. Чётко видны были лица лётчиков. Они в нас не стреляли, возможно, это был разведчик.

Однажды, когда мы находились недалеко от железнодорожного полотна, высоко над нами пролетали немецкие самолёты. Когда мы увидели падающие бомбы, мы оставили подводы стоять, а сами убежали в сторону. Бомбы разорвались далеко от нас, не причинив вреда. К нам как к беженцам местное население по пути нашего следования относилось по-разному, в основном, однако, благоприятно. Нам помогали продуктами питания и овсом, что было очень важно. Там, где мы проезжали, помощь нам оказывали местные органы власти.

Так мы в сентябре 1941 года приехали на сборный пункт для всех беженцев, находившийся на вокзале станции Воронеж. Мы сдали лошадей и подводу. Нас разделили по направлениям. Так как у нас не было зимней одежды, хотели поехать на юг, в Узбекистан. Мы сердечно распрощались друг с другом. Некоторые остались на месте, потому что Воронеж считался глубоким тылом.

Мы здесь находились около недели и поехали дальше в товарном поезде. В грузовом вагоне размещалось по 4-5 семей, мы заняли угол. Поезд ехал медленно, на каждой маленькой станции и разъезде мы должны были стоять часами, а то и днями, пропуская военные эшелоны на восток и с востока. На больших станциях наш поезд стоял лишь 10-15 минут, там отец и Яша шли с алюминиевым чайником на вокзал и приносили кипяток. Мама не пускала отца самого или Яшу, они всё время шли вместе.

На одной такой станции, недалеко от Воронежа, отец случайно встретил племянника Берл из Овруча, сына его младшего брата Нохум-Лейба. Папа привёл его в наш вагон, и наша семья с того дня состояла из пяти человек.

Через полтора года он нашёл своих родителей и поехал к ним на Урал. Продукты питания мы главным образом покупали на вокзалах, а на долгих стоянках мы на обочине варили суп на кирпичах. У нас в этом деле был большой опыт.

Когда в пути были стоянки, нас предупреждали никуда далеко не уходить. Поезд в любой момент мог уехать: раздавался гудок и через пять-десять минут поезд уходил. Бывало, сутками поезд стоял в степи на разъезде, а люди на обочине вокруг поезда.

Моё родное местечко Кагановичи было оккупировано немецким 17-м армейским корпусом (генерал Кинитц), входящим в состав 6 армии (генерал — фельдмаршала ф. Райхенау). Это произошло 23-го августа 1941 года; прогнали их оттуда через два года, два месяца и 23 дня.

В начале сентября были расстреляны евреи местечка и застрявшие здесь беженцы из 3ападной Украины на западной окраине Кагановичи, в лесной посадке рядом с дорогой на село Тарасы, всего 252 еврея.

Kostinsky2

В пути к нам присоединились семьи Шмилыка Куцого и двух его сестёр. Это папины двоюродный брат и сёстры по линии его матери В дальнейшем мы были вместе.

У Сызрани мы проехали Волгу, прибыли в Куйбышев. 3а станцией Кинель поезда поворачивают на юг, а наш поезд поехал на восток, в Сибирь. На ближайшей станции мы сошли с поезда, переночевали и вернулись назад в Кинель. Через несколько дней нам удалось сесть в поезд на Ташкент. Поезд ехал быстро, почти нигде не останавливаясь.

В Ташкенте было очень тепло, все беженцы размещались в садике у вокзала под открытым небом. Мы там пробыли около двух недель. Раз в день на человека выдавали тарелку супа.

От этих дней остались самые тяжёлые воспоминания. В садике людей было много, все сидят и спят на своих узлах, пройти негде, полно вшей. Разжигать огонь не разрешали. Чтобы попасть в баню, необходимо было ждать в громадной очереди. 3аписывались в очередь несколько дней вперёд.

Через две недели нас определили в город Маргилан Ферганской области. Мы прибыли на станцию Горчаков, четыре километра от Маргилана, куда мы добрались на телеге. Так началась наша трёхгодичная, более или менее сносная жизнь в эвакуации со всеми её проблемами.

3. Маргилан (осень 1941 г. — осень 1944 г.)

Древний город Маргилан расположен на юго-востоке Ферганской долины, в предгорьях Алтайского хребта. Он известен с восьмого века, был занят русскими войсками в 1875 году.

Осенью 1941 г. мы первый месяц жили в одной комнате с Куцыми, потом наняли отдельную однокомнатную квартиру для всей нашей семьи — пять человек. Дом был глинобитный с плоской крышей, состоящий из трёх комнат в одном ряду. Две комнаты занимала хозяйка с дочерьми. Крыша использовалась для сушки фруктов. Со двора были три­ четыре ступеньки на веранду, а с неё шли двери в каждую из трёх отдельных комнат. В комнате не было никакой мебели. Глинобитный пол был устлан циновками, в богатых семьях ­ коврами. В центре комнаты находилось углубление, над которым располагался небольшой столик. Зимой в углублении размещался уголь, а стол укрывался большим одеялом.

Во время обеда садились к столу, держа ноги в углублении возле угля, а сверху ноги укрывались одеялом, свисающим со столика. В январе температура на улице была в среднем до 18 градусов тепла. В домах никакого отопления и обогрева не было. Климат в этом крае засушливый, продолжительное сухое знойное лето. Средняя температура в июле достигала до 40 градусов тепла. В комнате имелось одно окно. Дом и двор были ограждены глинобитным забором. С другой стороны дома за забором хозяйка имела небольшой участок для выращивания риса, который несколько раз заливался водой. 3десь вода — главная ценность. От общего арыка (канала) идут мелкие канавки в каждый двор. 3а несколько дней хозяину сообщают день и время подачи воды в его двор, за этим следят очень строго. Сам двор использовался для выращивания овощей. Хозяйка разводила кур, имела семейство коз. Мы у неё покупали козье молоко и яйца. Вход с улицы во двор закрывался калиткой. Во дворе стояла печь, очень похожая на русскую, для выпечки на горячем своде лепешек из не квасного теста. Основное топливо ­ это смесь навоза с соломой, из которой делают лепёшки и сушат их на солнце. Очень хорошо горит. Ещё используют сухие стебли хлопчатника, иногда также уголь.

Хозяйке было лет 50, она болела туберкулёзом легких. Муж её умер в конце тридцатых годов. У неё были две дочери: Мандрахон — лет 13-14 и Турбунай — лет 17-18. Их фамилия — Юрматова. Турбунай при выходе со двора надевала паранджу, специальную накидку на лицо, которую носили женщины Востока. Жила хозяйка с дочерьми бедно.

При выходе со двора был большой курган. Узбеки на него не входили и нам не рекомендовали. По преданию, там был похоронен богатый бай; кто именно, никто не знал. Главная растительность — мелкие колючие растения, которых хорошо поедали верблюды. Основным тягловым транспортом были ишаки. Несколько раз я ездил на нём верхом. Летом мы спали на веранде, главная опасность при этом — скорпионы, которые охотились по ночам. Днём их куры поедали. Несколько раз они жалили в руку папу и меня. На мне лежала обязанность готовить сыворотку от укусов. Двумя длинными палочками я схватывал скорпиона, прижав их к его бокам, и вбрасывал в стеклянную банку с растительным маслом, которая ставилась на подоконник; через пару дней скорпион погибал. Ужаленное место смазывали этим маслом. Такая сыворотка была в каждой семье.

Пищу готовили во дворе на кирпичах, но всё было устроено капитально. Мясо ели только по праздникам. Мацу к песаху мы пекли на сковороде, я перед выпечкой прокалывал вилкой сырую лепёшку. Вилку и сковороду папа перед выпечкой прокаливал на огне.

В соседнем доме был сад, и соседи часто приглашали меня и Яшу покушать фрукты: урюк, шелковицу, айву, виноград. Все фрукты были там высшего качества. Узбеки относились к нам доброжелательно. Отец устроился сторожем на шёлкопрядильную фабрику, Яша и кузен Борис работали в колхозе. О том, что где-то идёт война, здесь не чувствовалось; шла размеренная жизнь. Яша и Борис питались в колхозе, а домой приносили нам лепёшки.

Карточную систему ввели с 1.01.1942 г., и в один день жизнь кардинально ухудшилась. Исчезли со свободной продажи хлеб, мука, рис; в магазинах появились длинные очереди. Мы почувствовали, что такое голод; часто ложились спать без ужина. Основной пищей была каша из джигары. Это растение похожее на кукурузу, но в ней белые круглые зёрна растут сверху, на метёлке. Эта каша была вкусной, если её есть раз в неделю. До сих пор у меня в памяти вкус каши из джигары.

Летом 1942 г. обокрали фабрику, где работал отец, и ему пришлось уволиться. Яшу с Борисом весной тоже уволили с колхоза.

Отец занимался своим стекольным ремеслом, а Яша ему помогал. Ещё была обязанность: каждый должен был отработать определённое количество дней на уборке хлопка.

По пятницам вечером отец ходил в синагогу. Он говорил, что бухарские евреи молятся так же, как и он. Жили местные евреи богато, в тяжёлые времена они нам помогали. Вообще узбеки приняли нас радушно.

В первый год я в школу не пошёл — было не до этого. У меня появились друзья. Самым близким из них был Насар — восьми лет. У него была собака Босар. За пару месяцев я сносно выучил узбекский язык и стал главным переводчиком в нашей семье. По соседству с нами жила семья беженцев из Бессарабии. У них была девочка Олрика — лет восьми и мальчик — лет двенадцати. Это была наша компания. Мы уже ясно понимали, что такое война.

В сентябре 1942 г. я пошел в первый класс русской школы. Там учились дети эвакуированных и раскулаченных, учителя тоже были из раскулаченных. Здесь я впервые понял, что такое антисемитизм, хотя само это слово услыхал намного позже. Слово «жид» постоянно звучало в классе и школе.

Мне запомнился один неприятный эпизод. Группа учеников старших классов 14-15 лет, из раскулаченных, решила меня повесить в одном из классов. Об этом подслушал случайно один ученик-еврей и рассказал мне. Отец и Яша пришли в школу к директору, и тот вызвал хулиганов. Они дали слово, что ничего против меня не предпримут.

В городе развелось много хулиганов и бандитов. Однажды, когда отец с Яшей ходили по окраине города, где папа стеклил, их встретила группа бандитов, и их куда-то повели. Случайно они встретили знакомого узбека по дороге, отец заговорил с ним, а тот обратился к бандитам по-узбекски; отца и Яшу отпустили.

В школе писали мы на газетах, для контрольных работ нам выдавали по листу чистой бумаги. Первый класс я окончил на «отлично», меня наградили ботинками и пеналом с карандашами, а до этого я ходил в школу босиком. В школе нас раз в день кормили обедом — тарелкой рисового супа с лепёшкой.

В городе Бугуруслан, на границе между Куйбышевской и Оренбургской областями, был организован центр по розыску родственников. Яша и Борис написали туда наши данные и адрес, и Борис узнал адрес своих родителей. Мы его снарядили в дорогу, и он уехал на Урал. Какова была наша радость, когда мы получили письмо от Бораха с его полевым адресом. Мы установили с ним связь всего лишь на полгода.

Сначала он служил политруком роты в учебном батальоне химзащиты, осенью 1942 г. перевели на фронт в Сталинград. Каждую неделю мы от него получали письма и телеграммы, он сразу выслал нам денежный аттестат.

Борах погиб (пропал без вести) 23 октября 1942 года, извещение об этом мы получили перед Новым годом. После октября, когда перестали приходить письма, мы поняли, что случилась трагедия.

Я, мой сын и старший брат Берл, который также воевал, посетили Волгоград в 80-е годы прошлого столетия. Мы нашли место, где держал оборону батальон, в котором воевал Борах. Маленький клочок земли у самой Волги. Там в октябре 1942 года не было живого места – смесь металла и земли. Но они стояли насмерть и не пропустили врага. В один из перерывов, когда стало немного тише, он написал нам своё последнее письмо. Оно было написано 22.10.1942 года – за день до гибели.

«Здравствуйте дорогие родные мои. Пишу вам письмо с передовой, защищаю …(зачёркнуто цензурой слово Сталинград). Нашёл свободное время, когда гул орудий и самолётов немножко притих, и решил написать вам письмо. Первым долгом поздравляю с праздником 25 годовщины великого Октября. Год суровых испытаний, год великих битв против ненавистного врага человечества Гитлера.
 Дорогие родные мои. Четверть века прошло, когда мы вместе с вами кровью и потом жизнь добывали, и настанет тот день, когда этот адский гул прекратится. Через горе и грязь придём к победе, когда свалится в могилу последний фашист, и мы приедем в родные места. Снова заживём хорошей жизнью.
Яшка и Фимка, подведите итоги: что и чем помогли фронту для быстрейшего разгрома врага. Ваш сын Борис».

Как только мы узнали об освобождении райцентра Кагановичи 1, тут же решили вернуться. Около недели ехали пассажирским поездом до Киева.

С вокзала Киева отец с Яшей поехали на улицу Артёма, N 35, где раньше жила сестра Хана. Там они узнали о гибели нашей Ханы в начале октября 1941 года в Бабьем Яру. Она работала в одной из воинских частей, которая попала в окружение. Всех женщин сразу отпустили, и она вернулась домой. Это было уже после расстрела евреев Киева. Жила она в коммунальной квартире, из своей комнаты два дня никуда не выходила. Выдала её соседка, чтобы поживиться вещами, рассказала дворнику, и тот пришёл с полицейским. Её увели и больше никто её не видел.

Запомнился день 9 мая 1945 г. Уже 8 мая шли разговоры об окончании войны. 9 мая никто не работал и не учился, не отходили от приёмников, потом всё население вышло на улицу. Было много радости и горечи.

Мне было одиннадцать с половиной лет, но я уже был не ребенок. Моё детство кончилось 22 июня 1941 года.