Чесно Захария
Родился в 1928 году в Берлине. Журналист, жил и работал в Вильнюсе, откуда репатриировался в 1972 г.
Живет в Иерусалиме.
Сын, внуки, шесть правнуков.
МЫ ОСТАЛИСЬ В ЖИЗНИ ОДНИ
Пионерский лагерь, куда мне за успехи в учебе была вручена путевка, находился в курортном городе Друскининкай. Рядом с ним протекал тот же Неман. Получалось, что я вроде бы и не уезжаю из дома, а потому прощание с родителями было легким и спокойным. Мог ли я подумать, что разлучаюсь с ними навечно, что никогда больше не увижу самых дорогих и близких мне людей?
Через неделю грянула война. В тихий Друскининкай, напоенный озоном соснового парка и ароматом разнотравья, вместе с гулом самолетов с черными кре- стами, идущих на бомбежку, ворвался вопрос: как спасать детей? Решение его взял на себя человек, которому я в числе многих обязан своей жизнью. Начальник пионерлагеря Стасис Свидерскис, узнав об объявлении войны, не растерялся, не запаниковал. Одна мысль сверлила его мозг: я должен вывезти детей, сдать их целыми и невредимыми родителям.
Да, именно об этом он думал в ту минуту, когда шел к железнодорожному начальству добиваться поезда в Вильнюс. Ему сказали: «Куда ты собрался выезжать? Хочешь к тем пятидесяти тысячам, что Советами отправлены в сибирскую ссылку, прибавить еще триста детей?» – «Нет! – отвечал Свидерскис, – я лишь хочу сдать их родителям, на мне лежит ответственность».
Я пишу об этом с его слов. О перипетиях того страшного дня он рассказал мне в моей иерусалимской квартире, когда прибыл в Израиль почетным гостем как «Праведник народов мира» на празднование пятидесятилетия еврейского государства… Начальник вокзала в Друскининкай, выслушав его, сказал: «Я готов помочь, но… машинист отказывается ехать. Попробуй уговорить его». И Стасис попробовал. Он протянул машинисту локомотива связку ключей от продовольственного и других складов: «Можешь брать оттуда все, что хочешь, если только вывезешь детей». Машинист не устоял перед соблазном и согласился.
Уезжали мы не с вокзала, а с установленного места на путях, куда, помню, добирались через лес. Свидерскис, человек физически очень крепкий, нес на руках маленькую девочку. Вместе с нами сели в вагоны работники пионерлагеря, педагоги. По дороге состав несколько раз останавливался под завывания сирен воздушной тревоги. Дети врассыпную выскакивали из вагонов и залегали в траве. Германские асы видели, кого обстреливают, но это их не смущало.
С трудом доехали до Вильнюса – столицы Советской Литвы. И тут началось невообразимое. К поезду ринулись желающие эвакуироваться – главным об-разом, члены семей военнослужащих, партсостава и, конечно же, евреи. Вагоны уже были набиты до отказа, а людской поток все не ослабевал. В эти минуты вильнюсский вокзал подвергся жестокой бомбардировке, и наш машинист, уводя поезд из-под обстрела, дал «полный вперед». Можно представить себе степень волнения – моего и других школьников! Мы же двинулись дальше, неведомо куда, так и не свидевшись с родителями. Где они? Живы ли? Стасис Свидерскис, как мог, успокаивал нас, – это была ложь во спасение, – что родители оповещены и будут ждать нас в Москве.
…Теперь о самой «дороге жизни», начавшейся в Друскининкай. Где будет ее конечная точка, мало кто задумывался. Мысли у всех были направлены на то, как преодолеть тяготы пути. Ну, а лично мне точно было ни до чего – я лежал в сильном жару, прикрепленный ремнями к верхней полке, чтобы не свалиться. Заболел и ни на что не реагировал.
Остальным было не легче. Они сидели внизу на полу вагона, в ужасной тесноте и духоте, страдая от жажды и голода. Лишь в Туле, после нескольких суток пути, впервые появились люди в белых халатах. Полагаю, это были представители Красного Креста. Тогда же был роздан детям первый паек – по бутылке молока и по булочке. Среди прибывших был врач, и он определил, что я болен корью в тяжелой форме. Какие-то люди уложили меня на носилки и вынесли на перрон. Мне было сказано: «Вот прибудет машина “скорой помощи” – отвезет тебя в больницу».
Но есть еврейский Б-г, он уберег меня. Совершенно случайно проходила мимо наша бывшая соседка по дому, госпожа Юделевич, следовавшая этим же поездом с мужем и двумя сыновьями – Давидом и Иосифом. Она узнала меня и, выяснив, в чем дело, приказным тоном сказала: «Соберись с силами и немедленно вернись в вагон. Поезд не будет ждать, пока ты выпишешься из больницы. А выйдешь – куда пойдешь? Ни денег у тебя, ни документов, языка ты не знаешь. Идет война, и никому до тебя не будет дела». Я послушался и вернулся. Это было просто чудом.
…Десять томительно долгих дней, в голоде, скученности, антисанитарии, подошли к концу. И вот перед нашими глазами заблестела водная гладь широкой – шире Немана – реки. Я тогда уже начал поправляться и мог соображать, где я и что со мной. На матрицу памяти стали напластовываться новые, доселе не знакомые названия. Город Сарапул на реке Каме в Удмуртии – с этого началось мое пребывание в эвакуации, растянувшейся на целых три с половиной года.
По прибытии на место наш пионерлагерь на колесах был размещен в опустевшем летнем доме отдыха, но вскоре нас перевезли на постоянное (как нам говорили) место жительства – в село Шарканы. Тут все узнали, почем фунт лиха. Еды катастрофически не хватало, а из-за острого авитаминоза многие ослабли настолько, что заболевали фурункулезом и цингой. К этому прибавилась такая напасть, как вши, да еще пугало то, что на пороге суровой уральской зимы ребята остались без теплой одежды.
И тут нам на помощь пришли другие эвакуированные – из переехавшего из Москвы советского правительства Литвы. Они добились перевода детей, основую массу которых, не будем забывать, составляли юные граждане литовской национальности, в село Дебесы, стоявшее на берегу реки Чепца, впадавшей в Вятку. Здесь были, опять же благодаря вмешательству сверху, созданы иные условия проживания. Нас, как говорили тогда, поставили на санаторное обслуживание. Это означало, что каждый теперь получал в день по 600 граммов хлеба (вместо прежних 200, которые мы, тщательно собирая крошки, делили на три части), плюс к этому давалось немного растительного масла и сахара. Не менее важно было и то, что детский дом, в который был преобразован пионерлагерь, обзавелся подсобным хозяйством.
Повезло нам и с учебой. При детдоме была открыта литовская средняя школа. Она называлась нарастающей, то есть охватывающей все ступени обучения.
С благодарностью вспоминаю своих тогдашних учителей. Каждый из них посвоему попал в удмуртское это село, название которого прежде ни о чем им не говорило, а вместе они составили прекрасный педагогический коллектив…
Летом 44-го года по «тарелке» (люди старшего поколения помнят эти прими- тивные подвесные радиоприемники военной поры) в сводках Совинформбюро зазвучали названия литовских населенных пунктов. Фронт приближался к западной границе. Нам всем раздали листы белой бумаги, конверты с наклеен- ными марками и велели каждому из воспитанников послать письмо домой, по адресу прежнего проживания. Спустя некоторое время моим одноклассникам- литовцам начали приходить ответные письма, а вслед за ними и посылки – с копченостями и другим вкусными вещами. Они, надо отдать им должное, не скупердяйничали, охотно с нами делились. Мы же, еврейские дети, все без исклю- чения получили назад наши письма с надписью на конверте: «Адресат выбыл». Это было равнозначно сообщению о гибели близких. Именно тогда я впервые почувствовал весь ужас постигшей мой народ трагедии.
Но я не сдался. Попросил еще лист бумаги и написал письмо известному в Каунасе педиатру, профессору Матулявичусу. Поскольку адреса его я, естественно, не знал, то придумал оригинальный способ доставки этого послания. На конверте вывел крупными буквами: «Самому лучшему детскому врачу г. Каунаса д-ру Матулявичусу», а ниже сделал приписку: «Уважаемые почтовые работники! У меня к вам большая просьба – отыскать адрес этого человека и вручить ему мое письмо». И представьте – это сработало. Письмо дошло до адресата, я получил на него ответ. Доктор в очень теплых словах убеждал меня не терять надежды. Некоторые из его бывших пациентов-евреев, что где-то скрывались в период оккупации, сообщил он, сейчас возвращаются в город; пока нет точных данных о гибели моих близких, нужно надеяться. Верить и ждать.
Тем временем близилась реэвакуация (возвращение домой). Дебесы мы покинули поздней осенью 1944 года. Ближайшая железнодорожная станция Кез была в тридцати километрах – мы преодолели их на санях. До дома добирались почти месяц – ведь еще шла война, и нас постоянно задерживали для пропуска воинских эшелонов и санитарных поездов…
На перроне Вильнюсского вокзала нас, еврейских детей, в отличие от литовских, которые с радостными возгласами бросились к родителям, встречал только один человек. Это был Ионас Шалкаускас, бывший директор нашей школы в Дебесах, затем ставший заместителем наркома просвещения Литвы. Он тут же на месте организовал оформление документов, которых ни у кого из нас не было. Нам выдали продуктовые карточки на месяц вперед, по смене белья, наличные деньги. Напутственная речь Шалкаускаса была короткой, но очень проникновенной: – Дорогие мои, – сказал он, – вы остались в жизни одни. Вся надежда только на самих себя и на под- держку добрых людей. Помогайте друг другу, не падайте духом. Самое страшное – позади, думайте о будущем, стройте его своими руками.
Начав воплощать это напутствие в жизнь, я пересел на поезд, идущий до Каунаса. С вокзала пошел я в нашу довоенную квартиру. Там жили соседи, перебравшиеся в нее из полуподвального помещения. Меня усадили за стол, накормили и только после этого рассказали о родителях – все, что помнили. Сразу после сообщения о начале войны мама и папа связались по телефону с Друскининкай. Узнав, что пионерлагерь эвакуируется, они решили бежать – сначала в Вильнюс, чтобы попытаться встретиться там со мной или с моим старшим братом. Но когда добрались до Вильнюса, город уже был в руках немцев.
О том, что произошло с ними, я узнал через несколько лет от людей, чудом выживших в Вильнюсском гетто. Да, сомневаться не приходится: моя мама Эстер-Лея и мой отец Моше, благословенна их па- мять, вместе с тысячами других евреев были расстреляны в Панерай (Понары) – в предместье Виль- нюса, избранном нацистами местом массового уничтожения безвинных жертв. Они ушли из жизни с надеждой, что меня вместе с пионерлагерем увезли вглубь России, но так и не зная ничего о судьбе старшего сына Александра. А она была поистине трагической.
Это стало мне известно в 1946 году благодаря одной случайной встрече. Тогда я пытался поступить на физмат Вильнюсского университета. Зашел сдать документы – и вдруг навстречу мне бросается какой-то человек и, представившись, интересуется, как моя фамилия. Отвечаю, ошарашенный таким напором: «Я – Чесно». – «Чесно? Не может быть! Вас же убили, я своими глазами видел!» Я сразу по- думал о брате – внешне мы с ним были очень похожи. Через несколько минут все разъяснилось. Да, речь действительно шла о моем родном брате, а спутал его со мной работавший многие годы в университетской хозчасти поляк Заремба.
Мой брат Александр в первый же день войны зашел в деканат, чтобы забрать свои документы: воз- можно, он думал тогда, что они дадут ему какой-то шанс на выживание. Но сразу же попал в поле зрения «белоповязочников» – их так называли из-за белых нарукавных повязок с тремя буквами LAF («Литовский фронт активистов»). В тот день эти злодеи зарубили лопатами нескольких евреев, среди которых оказался и мой брат…
Отрывок из книги «Все реки впадают в Иордан»,
Иерусалим, 2007 (печатается в сокращении).