Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Хейфец Михаил

Родился 30 января 1938 года. 1941 год 22 июня, Луга – дачный поселок в ста пятидесяти километрах западнее Ленинграда. Из репродуктора на улице мужской голос говорит что-то важное, это видно по выражению лиц слушающих, неоднократно повторяется слово «Война!». А мне весело, значит, скоро будут стрелять – пах! пах!
И действительно, через несколько дней взрослые стали копать ямы, которые они называли щели, чтобы прятаться в них от немецких бомб. «А теперь, – говорит мама, – у нас война, но Красная Армия скоро разобьет фашистов, наверно, к концу лета, и тогда папа приедет за нами и отвезет нас в Ленинград. Папа не будет воевать из-за возраста…»
Но папа приехал через несколько дней и сказал, что он идет воевать, потому что все здоровые мужчины должны защищать свою родину. Мама плакала, произносила много раз слова «доброволец» и «ополченец», позже я понял, что уйти в ополчение – это не жить дома, а где-то ходить строем, слушаться командира, ждать нас с мамой вместе с бутербродами, которые мы приносили. Ополченцы быстро победят и вернутся домой. Но не вернулись…
Через какое-то время папа появился дома: шинель заляпана глиной, хлястик оторван с одной стороны и болтается, лицо черное от копоти, глаза воспаленные. Дома привел себя в порядок и сказал, что завтра отправляется на фронт, а маме велел вместе с семьей маминой сестры немедленно уезжать в эвакуацию.
Соседи предложили нам уехать в город Йошкар-Ола, куда они уезжали на следующий день. Тетя, дядя и мой двоюродный брат ехать не захотели, считали, что фашистов за месяц разобьют. Мама была очень расстроена.
Через несколько дней нас погрузили в вагон, который все называли теплушкой и который двигался по направлению к Москве. В нем была широкая раздвижная дверь и одно маленькое окошко без стекла. В вагоне было много женщин с детьми и только один старик с седой бородой и черной шапочкой на голове. Вся теплушка была забита коробками, чемоданами, сумками и свертками. В окно я увидел, что наш эшелон сопровождали два маленьких истребителя, потом они улетели. Поезд часто останавливался, пропуская воинские эшелоны. Однажды началась бомбежка железнодорожной станции, на которой стоял наш состав. Когда немецкие самолеты улетели, горело все, что только могло гореть, по путям бродили и бегали обезумевшие люди, дико плакали выжившие маленькие дети, матери метались в поиске потерявшихся детей…
Одна женщина забралась в наш вагон. Лицо ее было белее бумаги: она вышла из вагона, чтобы набрать кипяченой воды, и увидела объятый пламенем вагон, в котором остался ее грудной ребенок. С этого момента я не отпускал маму ни на одну секунду…
После страшной дороги и ужасов бомбежки мы оказались в московском эвакогоспитале. Помню только огромный зал, заставленный кроватями. В Москве пока спокойно, город бомбят редко, но многие уже бегут из Москвы, поэтому маме не удается достать билеты на поезд, и нам приходится плыть на пароходе по рекам Оке и Волге до Казани. Пароход был старый, колесный. Вдруг начинается паника, кто-то крикнул: тонем! Но вышел капитан и успокоил всех – технические неполадки. Затем втаскивали в спасательные шлюпки выпрыгнувших в панике пассажиров.
Через несколько дней, но уже на поезде, мы приехали в город Йошкар-Ола к нашим ленинградским соседям. Но в квартире было тесно, и мама приняла смелое решение ехать в какую-нибудь деревню, ведь она жила и работала на селе и не гнушалась никакой работы. На следующий день мы уехали в глухую деревню, началась тяжелая жизнь в эвакуации. Деревенские жители называли нас «выкавыренные».
Сейчас живу в Ашдоде.

 

Из книги «Гонимые войной. Воспоминания бывших беженцев Катастрофы,
проживающих в городе Ашдоде (Израиль)».
Издано организацией «Беженцы Катастрофы», Израиль, Ашдод, 2015 г.