Белла Радуцкая репатриировалась с семьёй в ноябре 1990 года из Киева. В молодости активно занималась спортом ( академическая гребля ) и завоевала звание чемпиона Украины. В Киеве много лет работала в научно-исследовательском институте «Укргипроводхоз. Последние 6 лет перед приездом в Израиль работала в Киевском бюро путешествий и экскурсий и объездила с туристами почти весь Союз. Живёт в Кармиэле, где она и её муж Леонид Радуцкий вместе работали на добровольных началах в разных учреждениях города

МОЙ БРАТ АБРАША

Был обычный летний день. Наш киевский двор жил спокойно. Мама, как обычно что-то мыла и скребла, наводя чистоту. Дедушка днем всегда читал Талмуд. А бабушка — наша красавица, с прекрасным белым лицом и легким румянцем, с красивой волнистой прической, никогда не знавшая парикмахера и не признававшая вообще никакой косметики — тоже была вся в делах. Пришел от друзей брат Абраша, который был мне большим другом.

— Мама, ты знаешь, я договорился с Мишей и Шуркой; завтра я еду с ними на охоту.

— Что ты, сынок — заволновалась мама, — с этими пьяницами и хулиганами?

— Да не волнуйся, ты мама, в одном дворе живем, что они совсем дураки? Да и я не маленький, мне уже скоро шестнадцать лет и так хочется побывать на охоте.

Мама волновалась не зря. Миша и Шура, — сыновья домовладелицы, считавшейся у нас управдомом, уже взрослые, работающие люди. Но водка и дурные поступки всегда были с ними. Правда, утверждения их матери о том, что сыновья никогда не позволят себе обидеть Абрашу, такого хорошего мальчика, немного успокоили маму, и она его отпустила.

Следующий день был тревожным. Мы то и дело поглядывали на небо — погода была хорошей – и на часы — не время ли им вернуться? Их все не было, время шло, волнения не давали нам покоя…

Появились они уже в темноте. Брата вели под руки. На его лице темнели страшные раны от ожогов. Ресниц и бровей не было совершенно. Родители тут же повезли его в больницу и были там так долго, что их просто заставили уйти домой. Брат долго лежал в больнице. Ведущий врач спросил, маму кто из них счастливый — она или сын: зрение у него сохранилось чудом.

Наши «герои» — охотники ходили, казалось, с опущенными ушами. Будь у них хвосты, они бы их поджали, как нашкодившие коты. Они хорошо знали, что заслуживают наказания, но отец, который трудно пережил недавние 1936-37 годы и чудом остался с семьей, не стал искать правосудия. Он хорошо знал его цену в тяжбе с нелюдями, ни во что не ставившими человеческую жизнь. Скорее всего, мы бы не добились их наказания по суду. Однако судиться с ними, правда значительно позже, пришлось уже мне, и я выиграла этот процесс, хотя было это очень не просто. Но, об этом позже.

А на охоте случилось вот что. Хорошо выпив и силой заставив выпить рюмку водки брата, не найдя в бутылках больше ничего, «охотники» приступили к «развлечениям». Из солидной дозы пороха, которую не пожалели, они соорудили нечто вроде самопальной бомбы. Потом обратились к брату.

— Слышь, Абраша, на вот, спички, зажги и поднеси вот сюда.

— А что это, и что потом?

— Да ты не бойся, ты что, маленький? Это хлопушка, она улетит в небо.

Брат нисколько не сомневался в добрых намерениях хороших дядей — соседей, поднес зажженную спичку к пакету. Больше он ничего не помнил. Когда очнулся, вокруг суетились его «друзья». Они явно перепугались. Глаза Абраши почти не открывались, лицо болело и очень пекло. Он понял, что случилось что-то нехорошее, хотел домой.

Забирали мы его из больницы неузнаваемым, но брови и ресницы начинали пробиваться, боль уже можно было терпеть. Мама хлопотала вокруг него, не зная, где лучше его посадить, как вкуснее накормить. Мы все радовались, что наш милый Абраша жив и здоров, не представляя, что ожидает брата и всех нас впереди.

Недолго мы жили спокойно. Наступал 1941 год. Двадцать первого июня, вечером, к нам приехали гости: два молодых лейтенанта, выпускники Ростовского пехотного училища, которое закончил и мой старший брат Лёня. Он не мог приехать, был назначен в другой род войск, а друзьям дал наш адрес, чтобы они Киев посмотрели, а заодно и привет передали. Мы были рады нашим военным гостям. Поужинали, легли спать. Утром двадцать второго июня позавтракав, отправились показывать им наш зоопарк. В небе все время раздавались какие-то хлопки, и оно обрастало чем-то белым, похожим на колючки. Мы с Абрашей немного удивлялись, но наши уважаемые гости, нас успокаивали — ученья идут. Да оно и понятно, 1941 год. Разговоров о войне было много. И мы заспешили домой. Возле ворот металась поджидавшая нас мама.

— Война,- только успела она выдохнуть, и залилась слезами.

Лейтенанты, тут же уехали к своим местам назначения, а у нас началось военное время. Абраша к этому времени, уже с год работал токарем на Киевском авиационном заводе. Закончив восемь классов, он пошел учиться в ФЗО. На все уговоры взрослых, чтобы он окончил школу и поступил в институт, он заявлял: « Раньше стану хорошим токарем, побуду рабочим, а уже потом институт».

Теперь их заводской эшелон стоял на вокзале, они его загружали, и должны были эвакуироваться в Сибирь. Мама бегала по магазинам за сливочным маслом — его отпускали по двести грамм, и надо было долго стоять в очереди. Маму нельзя было успокоить, как же ее Абрашенька уезжает от нее куда-то в Сибирь, что он будет там кушать, и кто за ним будет смотреть? Когда старший брат Леня поступил в пехотное училище в Киеве, а затем его перевели в Ростов — на Дону, тоже были волнения, но от Лёни приходили хорошие письма, и она как-то поуспокоилась. С Абрашей было сложнее. Мне казалось, я никогда не пойму, почему. Но повзрослев, я все же поняла — это была трепетная любовь к ребенку и боязнь потерять его.

У Абраши к тому времени были свои планы. Вместе со стайкой мальчишек с завода, друзьями по школе, они кинулись в Райвоенкомат Зализничного района. Там разобравшись, с кем имеют дело, им отказали в призыве и сказали при этом: «Доживите раньше до восемнадцати лет, а пока езжайте со своим эшелоном в эвакуацию, там видно будет. Их это не остановило. Они отправились в Горвоенкомат. Там их почему-то всех приняли. Помню, я шла домой. Жарко, капли пота выступают у меня на лице. А у ворот стоит Абраша с корзиной в руке.

— Сестренка, будь здорова, я на фронт, а где же мама?

— Она стоит в магазине в очереди, за маслом для тебя.

— Ну ладно родная, передай ей привет, а я на фронт — или грудь в крестах, или голова в кустах, — и чмокнул меня в щеку.

Я стояла, как деревянная, провожая его глазами, и думала, как же ему неприятно было поцеловать меня в лицо, на нем же капли пота!

Это было двадцать шестого июня 1941 года. Через полгода в декабре его день рождения — восемнадцать лет. На маму страшно было смотреть. Вещи брата, которые она даже не успела положить в его корзину, все время перекладывались с места на место, или мама застывала над ними. Она и до этого переживала в последние дни его работы на заводе, видя, что брат приходил забрызганный кровью. Он рассказывал скупо, что мол, бомба попала в такой-то цех, и им пришлось все приводить в порядок. Маме он не рассказывал, сколько ботинок, наполненных частями ног и других кусков тел, им приходилось выносить из цеха.

Но вот подошло время и нам эвакуироваться. Отец тогда работал на секретном строительстве номер один: строили будущее метро. Приехал отец и говорит: « У нас готовят поезд для сотрудников», и обратился к дедушке с бабушкой с вопросом: — Вы поедете с нами, я вас запишу, как родителей?

Дедушка подумал и сказал, что он сейчас никак не может ехать, ведь муж дочки Клары Яша мобилизован и служит где-то рядом, и она с ним видится. А у невестки Сони — много родных — это и родители, и сестра с дочкой Маечкой, чудесным пятилетним ребенком, и сестра Маня с семнадцатилетним сыном Нюмой, который сейчас болеет тифом, и еще родня.

— Могу ли я их всех оставить сейчас? Нет! – решил дедушка. — Будем надеяться на лучшее. Бог нам поможет.

Невеселые уехали мы на левый берег Днепра, где было учреждение отца. Не могу забыть, как через несколько дней, я стояла на мосту и видела: бомбы падают в Днепр, не попадая в мост, и высоко вверх взлетают брызги. Я стояла и думала: — Только не попадите, фашисты, в мост!

Шестого июля 1941 года, мы уехали на Северный Кавказ и вскоре прибыли в город Черкесск. Началась наша жизнь эвакуированных с горестями и жадным ожиданием писем. Получили несколько писем, написанных Нюмой. Писал, что к ним пришло письмо от Абраши. Он служит под Киевом, в этом адском котле по уничтожению солдат. По словам очевидцев, тела погибших плыли густо по Днепру, напоминая телятину. Страшно и горько было читать это.

Каждое письмо Нюмы заканчивалось словами: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами», но потом мы перестали получать его письма. Вскоре мы услышали, что Киев сдан. Наши надежды не оправдались. О зверствах фашистов, мы уже были хорошо наслышаны. К тому времени я училась в седьмом классе. Школа в Черкесске ничем не отличалась от нашей: Киевской, краснознаменной.

Я тогда еще ничего не знала о Верочке Сороке, учившейся со мной в одном классе в Киеве. После войны мне сказали, что ее расстреляли немцы. Да, как же так? За что же? Тринадцатилетняя девочка, душа класса, ее уважали все: и мальчишки хулиганы, и тем более хорошие ученики. С ней дружили все девочки. Мы гурьбой приходили к ней домой, там, у окна, в углу комнаты, стоял белый корабль, весь в кружевах. Это была коляска ее маленького братика. Он всегда спал, а мы вели себя тихо. Мама говорила Вере: «Почистишь картошку, тогда пойдешь гулять». Мы тут же начинали помогать Вере, только бы ножей хватило! Мама говорила: « Вера, я тебя просила чистить картошку тоньше». Мы тут же принимались чистить, как она просила. Наконец картошка была почищена, Вера отпущена и мы все, с радостью, выбегали на волю. Невозможно было поверить, что немцы за что-то расстреляли эту, такую хорошую, девочку!

Проживая уже в Израиле, в городе Кармиэле, я как-то пришла на вечер поэзии — выступали местные поэты. Одним из них был стройный человек, лицо которого меня заинтересовало: он вдруг напомнил мне Верочку Сороку. Когда же объявили, что стихи читал Леонид Сорока, я бросилась за ним между рядами, но он быстро уходил. Я выскочила в коридор, а он уже был на лестнице. Но как к нему обратиться? Товарищ или как? Я сказала: «Господин Сорока, одну минуту!» Он остановился и сказал: «Слушаю вас». А меня оглушила мысль, неужели он — хозяин того белого корабля, что стоял у Веры под окном? Я спросила: «Скажите, имя Веры Сороки, вам о чем-то говорит? – «Ого, еще как, это моя погибшая сестра». Как же она погибла? Я замерла. Он рассказал, что Вера уехала к тетке на Херсонщину. Немцы, с помощью украинцев, собрали всех евреев и живыми сбросили всех в степной колодец. «И Верочку?» — хотелось спросить мне, но я и так поняла, что и Верочку…

Школа в Черкесске была хорошая, правда, я стала замечать, что надо мной посмеиваются. Часто задают вопрос: « А, что за урок будет у вас сейчас?» Я отвечала: — «Гэометрия». А потом: — «Гэография». Наконец я поняла, в чем дело, и стала произносить букву “ Г » твердо, а букву “ Е “- мягко. Получалось по-русски геометрия, география, попробуй, придерись!

Ко мне очень уважительно относилась пожилая учительница русского языка и литературы. Я никак не могла в это поверить. К тому времени мы уже слышали о героях войны — Зое Космодемьянской, Александре Матросове, Викторе Талалихине и других. Тему для сочинения, я всегда выбирала вольную, и писала о волновавшем меня герое. Учительнице нравились мои сочинения, и она читала их в других классах. Она говорила, что до войны в Москве был журнал, куда можно было послать школьные сочинения, а сейчас, к сожалению, Москве не до этого.

Вспоминаю, как однажды мы переселялись. Наступал вечер, погода была плохая, был сильный ветер. Я хотела пойти с родителями за оставшимися вещами, но они меня не взяли. Я сидела у стены, в комнате, отмечая особо громкие раскаты грома. Вдруг окно с силой распахнулось створками в ночь. Блистали молнии, было почти светло, галька летала и трещала в ночи из-за сильного ветра. Гром гремел раскатисто и часто, сильный дождь дополнял картину. Я бросилась к окну, с одной мыслью: что- то с Абрашей. «Абрашка, где ты, что с тобой случилось, братик ?». Душу сжало в комок. Мрак ответов не давал. Я стояла у окна оглушённая, не помню, сколько времени, это было в сентябре. Когда пришли родители, окно уже было закрыто. «Что с тобой? – «Спать хочу». Разговаривать не хотелось. Так мы прожили в Черкесске год, о письмах не было и речи. Но мы все еще надеялись.

В августе 1942 года немцы рвались к Сталинграду, оккупируя все по пути. Они подошли к Ростову, и нам предстояла вторая эвакуация. По городу проходили сплошным потоком военные грузовики на восток, куда и нам надо было. На них подсаживали, в первую очередь женщин с детьми и стариков. Когда подошла наша очередь, нам объявили, что нам придется ну добираться самостоятельно. До Пятигорска было сто километров. Несколько километров, от города нас вез, нанятый отцом, возница. Ветер был настолько сильный, что даже гальку подымал с земли. Отец сидел впереди с возницей, а мы с мамой — на косых боках арбы. Мама держала в руках свою драгоценную эмалированную миску, без которой она не мыслила себе эвакуацию. Внезапно ветер выбил из ее рук эту миску, и она кувырком улетела. Мы растерялись и не успели опомниться, как миска вдруг бумерангом вернулась к нам и стукнула маму чуть выше глаза. Мы растерялись еще больше, сейчас бы сказали, мы были в шоке. Мама, тем не менее, схватила тут же свою любимую миску и держала ее, с гордым видом. Казалось бы, можно успокоиться, и выйти из шока, умнейшая миска вернулась на место. Но взглянув на маму, я не смогла удержаться от дурацкого смеха. Лицо её выражало и гордость за пойманную миску, и боль от удара. А над бровью у неё росла шишка, прикрывая глаз. Мама была явно обижена, на меня за смех. Отец оглянулся, но ничего не понял. А я схватила бутылку с водой, намочила косынку и приложила маме к глазу, и шишка больше не росла.

Возница сказал: « Все! Больше не могу!» Мы слезли, погрузили вещи на свои плечи и тут же остановились, тяжело. Снова нагрузились и пошли. Я шла и чувствовала, что мне тяжело дышать и заплакала, отец заметил, подскочил и стал стаскивать с меня ношу. «Чтоб я над ребенком издевался, чтоб я свое дитя мучил?» И пошли лететь в придорожную кукурузу: одеяло, пальто, кастрюли, другие вещи. Мама за каждой протягивала руки, но отец был неумолим. Груза стало меньше, и мы пошли. Но, чем дальше шли, тем становилось тяжелее. Сто километров никак не убавлялись. Мы остановились у дороги. Грузовики шли мимо нас, отец сказал: — «Я пойду». Пошел, несколько минут стоял с протянутой рукой, вернулся. Мама говорит, давайте, я пойду. Тот же результат… Я поняла, что мой черед идти, хотя меня никто не посылал. На мне была белая, украинская, вышитая блузка. Это был подарок тети Симы. Я потопала к шоссе, не решаясь поднять руку, но первый же грузовик, шедший в нужном направлении, сразу остановился. В окно выглянул улыбающийся чернобровый водитель, — « Тебе чего, красавица?» — «Мне нужно до Пятигорска». – «Пожалуйста, садись в кузов».

«Так со мной еще мама». Улыбка угасла.

«Ну, давай и маму».

«Так у меня еще отец есть».

Не успел водитель среагировать, как подошел отец с бутылкой водки в руках. Водитель махнул рукой и сказал: «Садитесь»

Мы ехали в грузовике, нам было легко и приятно. Я думала: «Наверное, моя блуза видна издалека, она красивая, и все говорили, что она мне к лицу, вот шофёр ее заметил и остановился, мне даже руку не пришлось поднимать»

Впереди нас ждал Пятигорск, он оказался большим, с огромным скопищем народа. По шоссе шли солдаты с фронта, в основном раненые. Бинты белели на головах, руках, ногах. У многих бинты были окровавлены. У некоторых были палки в руках. Смотреть было больно, это же наши родные люди, защитники. Сколько же им так еще идти? Может, и наш Абраша так где-то идет? А как им помочь, я не знаю. Тут же мы встретили Зеленского, сослуживица отца, рабочего по двору. Он был с лошадью и повозкой, на возу восседали его толстенная жена, и дочка, моя одноклассница. Мы были очень удивлены, потому что законно лошадей с повозками в Черкесске не выдавали.

Отец сказал: « Вот, что, дорогой, или ты сейчас принимаешь мою семью на повозку, или я буду действовать по-другому». Зеленский тут же согласился, но сказал, чтобы в гору мама не садилась, потому, что лошадь слабая и ленивая. С лошадью он обращаться не умел, бил ее, не жалея, а она не хотела идти. Отец посмотрел на эту картину и говорит: «Ну-ка подвинься, я попробую». Зеленский глянул сверху вниз на отца, но подвинулся. Он явно не верил, что отец справится. Он не знал, что в Первую Мировую войну мой отец служил в гусарах. Евреев туда не брали, а отца взяли, он был статным, стройным и отлично управлялся с лошадьми. И сейчас отец справился с лошадью, она пошла, как миленькая. Ее больше никто не бил, не кричал на нее. Так мы проехали Нальчик, еще несколько небольших селений, и наконец, прибыли в город Орджоникидзе. Впереди была уже железная дорога и конец нашего пути на повозке. Мы должны были дождаться поезда до Махачкалы. А пока я прощалась с нашей лошадкой. Она должна была дождаться, пока кто-то поймет, что она бесхозная и найдет ей хозяина. Мы прощались, я заплетала ей гриву в мелкие косички, потом расплетала. Гладила ее голову, холку. Она стояла, как вкопанная, чувствовалось, что ей все также приятно, как и мне. Она только смотрела на меня, своими большими глазами, иногда трогала губами мои пальцы. Надо было идти на вокзал, а я никак не могла от нее оторваться. Она стояла и смотрела на меня, как мне казалось, печальными глазами. Счастливо тебе, моя славная лошадка!

Поезд мы ожидали недолго, и скоро прибыли в Махачкалу. Там увидели большое лежбище, если можно так сказать, но не котиков и не тюленей, а попавших в беду эвакуированных людей, расположившихся на земле. Мы были там долго, должно быть около месяца, обстановка была неясной. Мы должны были плыть на корабле, а кораблей всё не было. Однажды утром мы услышали громкий плач и горькие жалобы. Кричала и плакала старушка, расположившаяся недалеко от нас. У нее разрезали ночью тюк, на который она опиралась головой, и украли все ее ценности. Мне было жаль старушку. Бедняга успела забрать что-то из дома, так и то украли безжалостные грабители. Ожидание продолжалось. Наши места были всем: и кухней, и спальней, и гостиной. Было неудобно, но видимо, человек ко всему привыкает. И вот настал день, когда нам объявили, что мы все едем в Баку. В Баку, мама сразу нашла удобное место: мы расположились возле морского порта, на улице, у стены большого кирпичного, многоэтажного здания. Мама навела там порядок. Веником, скрученным из веток, вымела из-под наших ног весь песок. Потом постелила для нас мешковину, и наконец, мы, умиротворенные, уснули.

А утром — проснулись… укрытыми с головой песком. Это было неприятно, и оказалось, что такое происходит и днем и ночью. Помню, за порядком там следила женщина-матрос. Она много не говорила: или покрикивала, или хватала какого-нибудь разбушевавшегося пьяницу, поднимала его над головой, как штангу, и бросала подальше от себя. Назад к ней никто не возвращался. А матом она ругалась покрепче любого хулигана. Тягостно было наше ожидание корабля, который повезёт нас в Среднюю Азию…

В один из дней отца вызвали на призывной пункт, теперь уже в Баку. Его уже вызывали в Черкесске, в самые последние дни перед второй эвакуацией, и призвали в армию, невзирая на его возраст: пятьдесят два года. Тогда призывали только до пятидесяти лет. Мы остались одни с мамой. Мы не могли заснуть. Мы больше вздыхали, чем разговаривали. Ночью услышали шаги под окном, перепугались. И тут раздался голос отца: «Родные мои, это я.» Он рассказал, что собрали их всех на станции в Армавире, но тут началась бомбежка, много было убитых и раненых, разбита станция, а уцелевших распустили по домам.

Но вскоре последовал ещё призыв. Мы очень переживали, отца долго не было, неужели сразу и мобилизовали? Но он вернулся, сообщив, что его освободили и по возрасту, и по здоровью. Теперь мы могли отправляться в путь втроем, это дорогого стоило. Наш корабль, наконец, пришел. Мы собрали свои пожитки и сидели в ожидании посадки. Когда её объявили, все ринулись к воротам в порт. В узкой части ворот, стояла женщина-моряк и внимательно следила за входящими. Совершенно неожиданно мама со своей злополучной миской застряла в воротах. И как только она ни пытались протолкнуть её в ворота, ничего не получалось. Женщина- моряк открыла рот, но и это не помогало. И тут неожиданно мама, как застряла, так вдруг и влетела вместе с миской во двор порта, я за ней, следом отец, и вперёд к трапу парохода! Пароход большой, грузопассажирский. Нас всех разместили на громадной верхней палубе. Опять образовалось большое лежбище, но с некоторыми особенностями. Мы все расположились по борту, где было много железных столбов и вертикальных, и наклонных, и место это казалось наиболее защищённым. А у противоположного, свободного борта стояли, на приличном расстоянии друг от друга, три кабины, таблички на которых гласили « ТУАЛЕТ». Целый день в каждую кабину тянулась очередь по два, три человека. Поэтому морем там, конечно, и не пахло. И когда мы вскоре пришвартовались в городе Красноводске, мы были рады вдвойне.

Вокруг сновали носильщики — туркмены. Они были в полосатых халатах, босые и с широкими пятками. Смотреть по сторонам было некогда, надо было спешить на вокзал. Подали эшелон. Это оказались теплушки, в которых до нас возили лошадей. Отмывать вагоны, видать, было некому. Во всем вагоне пахло лошадьми. Мы все, сколько нас вместилось, вплотную друг к другу, расположились с вещами на полу, ну что ж, это война. Мы и этому были рады, лишь бы скорее добраться до какого – ни будь пристанища. И мы поехали по Средней Азии.

Наш поезд, чувствовалось, был внеочередным. Иначе, как объяснить, что мы могли и сутки стоять в степи, а потом вдруг мчались мимо станций на бешеной скорости.

На остановке отец выскакивал из вагона с кастрюлей, наполненной мамой заготовкой будущего супа, и двумя кирпичами, это была печка. Дрова отыскивались тут же. Если поезд стоял достаточно долго, мы получали суп и были очень довольны. Но, если поезд, вдруг трогался, отец только и успевал поставить на пол вагона кастрюлю, кирпичи, и, наконец, с помощью сидящих в проеме людей, появлялся сам, то это был неудачный день, мы терпели голод, который так трудно было переносить. Не бывало воды. Если останавливались на станции, было замечательно, набирали воду, кипяток, что-то покупали.

Но хуже всего было с туалетами, вернее с тем, что их не было. Моя подружка по поезду поступала проще, если поезд стоял, а это было часто и среди поля, она ныряла под стоящий вагон и выныривала оттуда, как ни в чем не бывало. Я так не могла и поэтому мучилась ужасно. Однажды, когда я была в таком состоянии, поезд внезапно остановился. Под прямым углом к поезду, недалеко тянулись кустики. Выбежавшие, как на пожар, люди кинулись, женщины влево, мужчины направо. Я побежала налево, не раздумывая, занялась своими делами и вдруг почувствовала что-то холодное сзади. Что это? Неужели змея? Я быстро оглянулась, и, увидев голый мужской зад, даже не отреагировала, только закончив, пулей помчалась к маме.

Дорога продолжалась, в вагоне, кроме нас, было много людей, сумевших разместиться с вещами на полу. Я запомнила молодую пару, сидевшую напротив нас. Парень, как видно, поляк и его жена. Они говорили, то по-польски, то по-русски. Их руки всегда были вместе, на них приятно было смотреть. Он был очень заботлив. Как-то нам пришлось долго ехать без воды. В горле пересохло, хотя бы каплю воды! А поезд мчался и мчался. Вдруг остановка, поле. Смотрю на молодожена, он хватает чайник и прыгает из вагона. Не успели родители оглянуться, я хватаю бидончик и прыгаю за ним. Он немного пробежал вдоль поезда, а затем исчез под вагоном. Я делаю также, выскакиваю, а с этой стороны оказывается высокая насыпь, мой сосед уже внизу. А вот и долгожданный источник, к нему уже добрая очередь. Но почему такая глинистая вода? Наверное, от почвы, ладно, хоть губы смочим. Что такое? Наш поезд вдруг лязгнул, дернулся и двинулся медленно вперед, а где же молодожен? Он уже почти взобрался на насыпь, я за ним. Он кинулся под идущий вагон, ну, что делать, не отставать же от поезда. Нужно бежать под вагон, главной моей мыслью было, стараться не споткнуться о рельсы, или о шпалы, а следить за задними колесами, чтобы резко не дернули. Пока я это обдумывала, я уже благополучно переступила через второй рельс, вынырнула из-под вагона и увидела отца, который метался перед поездом. В одну минуту он поднял меня, а люди в очередных дверях, подхватили и поставили меня на пол. То же проделали и с отцом. Мы уже были вдвоем, а как же там наша мама?

А поезд все шел. Очень хотелось пить. Через несколько неспокойных часов, мы, наконец, добрались до своего вагона — теплушки. Наша дорогая мама глотала слезы, но как радостно засветились её глаза, когда она увидела, что мы не потерялись. И только тут мне удалось напиться воды!

Мы продолжали свой путь. С питанием было напряженно. Во-первых, его нужно было добыть, а во-вторых – умудриться сварить. Это были самые голодные месяцы нашего существования. Мама имела плохую привычку, лучшее отдавать отцу и мне. А, что было лучшее – хлеб и картошка, сама же она доедала остатки пустого супа. Однажды на остановке отец отправился за едой. Его долго не было. Затем он появился с чем-то, в газете, но это была не еда, а пара хороших сапог, правда, если смотреть на один из них, за который отец и торговался, думая, что второй такой же. Когда же он согласился на покупку, ему бросили из уходящего поезда другой сапог. Это было рваньё. Из открытого носа сапога торчали гвозди, как у крокодила зубы. Мама так и села, где стояла. Отец был очень расстроен: «Ах, черт побери, как этот парень смог обмануть меня, он же в два раза меня моложе!? Я отдал ему все деньги!» А мама возмущалась: « На что мы будем жить, что будем кушать? Сколько раз в жизни, ты страдал от своей доверчивости, а ничему не научился. Ты просто неудачный еврей!»

«Неудачный еврей» был очень огорчен и решил исправиться. Поезд шел всю ночь. Наутро мы остановились в каком-то городишке, и отец с котомкой пошел на разведку. Мы уже заждались. Он возвратился, когда наш поезд начал двигаться, Мы увидели, что за поездом бежит какой-то человек, и отец выбрасывает ему (покупателю) второй сапог. Отец повторил то, что сделали с ним. Ему, конечно, было горько от своего «подвига», но он не мог допустить, что бы мы голодали. Мама молчала, я была в диком «шоке». Так мы ехали и ехали, мама частенько спрашивала отца, — ну может, здесь выйдем? Отец отвечал, — нет, едем дальше, где меньше эвакуированых, и где меньше будем голодать.

Наконец мы прибыли в столицу Казахстана Алма-Ату. Поселились мы в городском парке. Те, кому повезло, заняли скамейки, остальные, в том числе и мы, приземлились на грунте. Нас всех зарегистрировали, немного покормили. Мы стали думать, куда же деваться, а тем временем мы отмывались, и с едой было немного легче. Наша миска приобрела немалую популярность: те, кто был посмелее, подходили и просили ее, чтобы помыть голову. Мама не отказывала, чистота необходима. Но всякий раз, получая свою драгоценность обратно, тщательно ее мыла, сначала землей, а потом с мылом. Кстати, мыло было в большой цене. Недолго мы пробыли там, надумали ехать дальше, в Семипалатинск. Там немного осмотрелись, и отец решил ехать в Усть-Каменогорск. Приехали, Усть-Каменогорск нам очень понравился, небольшой, тихий городок. Но отец решил ехать дальше. Теперь мы поплыли на пароходе, по черному Иртышу. Его берега оказались сказочно красивыми, и скалы, и буйная растительность, и пещеры, — все очаровывало, и мне не хотелось уходить с палубы. Через несколько дней мы причалили у озера Зайсан. Поселили нас и наших спутников в клубе. И опять счастливчики устроились на сцене, а нам достались небольшие скамейки, в не очень просторном зале. Стыдно признаться, но мы познакомились со вшами. Сколько мы ни чистились, ни сидели где-нибудь на солнышке, сколько мама ни проявляла к нам с отцом, свои сыскные способности, вши снова появлялись.

Как-то мы стояли с мамой у озера, а туда как раз приплыли рыбаки. Они вытащили большие сети с огромными окунями, но какими окунями! Рыбаки оказались добрыми людьми и угостили нас двумя увесистыми рыбами. Это была большая удача, мы от всей души их поблагодарили. И у нас начался царский пир. Мама быстро почистила рыбу, залитую жиром, взяла два камня, поставила на них сковородку и начала жарить рыбу. Окуни были настолько жирные, что приходилось сливать жир на землю, иначе они варились бы, а не жарились. Остатки хлеба нашлись, два кислых огурца мы раздобыли у местных жителей и трапеза началась. Надо сказать, что еда была необыкновенно вкусная. Как мы потом узнали, в озере обитала рыба нельма. Ее мы потом получали по одной в месяц. Весила она изрядно, бывало и до восьми килограмм. Это была истинно царская рыба. Мы получали ее как подарок за работу и были очень благодарны за это казахским властям.

Затем нам всем выдали повозки с лошадками, и мы все стали разъезжаться по населенным пунктам. Отец наш выбрал районный центр Акжар, до которого было километров пятьдесят, и мы ехали туда целый день. В каком-то селе остановились купить еду. В доме, куда зашел отец, лежала очень больная женщина. Родные не знали, как ей помочь. Не знаю, откуда у отца были эти знания, но он сумел помочь женщине. Он дал ей выпить горячего чаю, заставил приложить теплый компресс к больному месту, что-то еще. Женщине стало значительно легче, она перестала стонать, а родные не знали, как благодарить доктора. Надавали нам каких-то продуктов, мы поблагодарили их и, слегка смущенные, но довольные, поехали дальше.

И вот мы прибыли в конечный пункт нашей эвакуации, ехать дальше было некуда. За нами был Тарбагатайский хребет, на нем были видны огоньки пограничных застав — граница страны. За ней Китай. Нас поместили, временно, в семью казахов. Мы сидели с мамой в темной комнате. За окном была сплошная ночь. Мы ждали отца, который где-то искал квартиру. Вдруг в окне появилась женская фигура в светлом. Женщина размахивала руками и говорила, — «Карасета, Карасив». Я ничего не понимала. А наша мама вдруг говорит: «Керосин?», и женщина усиленно закивала, зашла к нам и налила в стоящую на столе лампу немного керосина, мама чиркнула спичкой, и стало светло! Мы готовы были расцеловать эту простую, казахскую женщину, за понимание, за доброту. Она тоже выглядела очень довольной. Отец нашел квартиру у казаха, но сомневался, можно ли будет в ней жить. Площадь потолка была намного больше площади пола. Поэтому комната казалась совсем маленькой, покрытые грязью окна, и кусты паутины по углам, дополняли вид. Мама сказала: «Не беспокойся, все сделаем сами и будем здесь жить.» Квартира, в самом деле, имела жалкий вид. Мама нашла лопату в коридоре и начала откалывать большие глыбы самана со стен. Потом она обмыла тряпкой все, что было лишнее на стенах, чтобы вернуть им первоначальный вид. Затем побелила стены, потолок и печку, а пол намазала, как в Украине делают, глиной. Мама отлично вымыла окно в комнате, а я уже старательно над окном в коридоре. Отец удивлялся маминому умению преодолевать все трудности в такой обстановке, и помогал ей, чем мог. Потом он привел хозяина и спросил: «Ну, как?» Хозяин посмотрел на коридор, против которого стоял и с ужасом говорит: « Зачем вы выбили окно в коридоре?» Отец отвечает: «Что вы, вот же стекло!» «Да нет там никакого стекла!» — кричит хозяин. «Ну, тогда подойди поближе» — предлагает отец. Они подошли, ткнули пальцем в стекло, все было на месте. Когда они вернулись в комнату, хозяин долго молчал, только с радостью оглядывал всё вокруг. А когда стал приближаться конец месяца, хозяин пришел к нам и сказал: «Ищите другую квартиру, в этой я буду сам жить».

И опять поиск жилья. Нашли мы квартиру в центре нашего поселка. Эти хозяева были надежнее. В большой части дома жили они сами. Нам досталась хорошая комната, кухня с плитой, коридор, кладовка и даже сарай. Мы с радостью в ней поселились и жили там, чуть ли не три года, до самой реэвакуации.

Так как учиться было негде, я в четырнадцать лет начала работать — счетоводом, картотетчиком в пимокатном цехе. Мы катали пимы — сибирские валенки. Ваня Ермолаев, прежде работавший на моем месте, был призван на фронт. Он успел посвятить мне для учебы только один день, объяснил мне всё, казалось бы, ясно, но когда я осталась одна, все оказалось далеко не ясно. Я листала прошлые Ванины документы, но не всегда могла в них разобраться. Спросить было не у кого. Главный бухгалтер старый-престарый еврей, в очень увеличивающих очках, сам видно, попал не на свое место. К тому же он был такой неопрятный, что я старалась к нему близко не подходить

Как-то я стояла в коридоре, что-то искала в папках, зашел какой-то молодой казах, поздоровался, я ответила. Вдруг он оказался рядом, поцеловал меня в щеку и быстро скрылся в дверях конторы. В конторе были люди, и броситься к нему с претензиями я не могла. Но я кипела, я была оскорблена, еще никто не посмел так неуважительно со мной обращаться. Я решила дождаться его в коридоре. И дождалась, но пока я к нему повернулась, пока открыла рот, внешняя дверь за ним захлопнулась. Вот нахалюга! Я даже лица его не запомнила. Тоже мне француз среди казахов. Чуть позже, я перешла работать в РК «Заготскот», где работал и мой отец. Работали мы дружно, у меня даже появилась подруга-татарка Лида. Она согласилась научить меня ездить на лошади. В первый раз мы выехали в поле, Лида сидела ровно и легко, меня же почему-то качало. То левая нога, то правая нога перевешивались, и я валилась на бок, чуть не падая с лошади.. Лида, то смеялась, то пугалась. Первый урок был явно неудачным. На второй урок, я уже шла, хорошо помня о стременах. И сразу дело пошло. Оказалось, что я очень люблю ездить верхом, держать осанку, вероятно, сработали отцовские гены. Позже, я даже слышала за спиной, — кыз -джигит. Девушка джигит.

Неожиданно мы завели корову Зорьку. Она была умница, к тому же давала вкуснейшее молоко, а, если его ставили на кислое, то сметаны оказывалось больше чем молока. Мне особенно нравились сливки. Их мне давала женщина, работавшая тут же, при конторе, на сепараторе. Стоило нам увидеться, она тут же наливала мне кружечку свежих сливок. А у нашей коровы Зорьки были некоторые аристократические замашки. Если она приходила с пастбища, то открытых ворот в наш двор ей было мало. Ей нужно было, чтобы ее встречали, а если нет, то она тут же уходила по улице метров на двести, пока не оказывалась возле двора председателя райисполкома, нашего райцентра. Тут она заходила в большой двор, укладывалась в тенёчке и задумчиво пережевывала свой ужин. Заметив это, я почти каждый вечер, приезжала за ней на лошади, помахивая маленьким прутиком. Она тут же вставала и, с чувством собственного достоинства, шла в наш двор, вернее, прямо маме в руки.

Я любила просыпаться рано и выходить во двор к ограде, когда все еще спали. Тишина. Голубое небо сияло необыкновенной чистотой, по нему плавали белыми островками тучки, а с одной стороны наступал розово-красный цвет, озаряя все вокруг. Деревьев не было, только желто-золотая стояла ровная, бескрайняя степь. Воздух был чистый, и, казалось, душистый, им нельзя было надышаться. Конечно, в городе такого не увидишь. Я стояла так не одно утро, любовалась и не могла отвести глаз от этой красоты.

У нас в конторе работал помощником главного бухгалтера странный, угрюмый мужчина. Он ни с кем не разговаривал, и мы с ним не разговаривали. Как-то мы пришли на работу, а наш молчун о чем-то рассказывает, да так громко и весело! Оказывается, он слышал, как передавали по радио, что в Киеве, в Бабьем Яру, немцы убили сто тысяч евреев, всех, кого нашли в городе. Я, как оглохла, только эти страшные слова давили на мозг. «А как же наши все?» Позже пришла мысль: «А что же ты, зверюга, радуешься? Сам после раскулачивания и ссылки сюда потерял облик человека, а о страшной гибели других людей радуешься? Уж не потому ли, что они евреи? Ну и что в тебе людского?»

Горю моему не было границ. Мой дедушка, такой славный человек, как его уважали — свои и чужие! Даже бандиты в 1919 году, повстречавшись с ним на дороге, не тронули его. Один сказал: «О, це жид, — рубай!» А второй возразил: «Та це ж Ицько з нашего села!» — «Ну, як Ицько, нехай иде!». Дедуля, ты мой дорогой, что случилось в мире? Один Гитлер сумел так исказить мир? А где же были хорошие люди? Как могли допустить такое кощунство над себе подобными? Ответа я не находила.

Маме я старалась об этом не говорить, но она и сама всё узнала. Было очень тяжело, ничего не радовало. С работы приходила домой вечером, читала, не всегда при керосиновой лампе, приходилось и при свечке. Если книга была интересной, могла читать до утра. Восьмого класса в Анжаре не было, нужно было переехать недалеко, в город Зайсан у самого Тарбагатайского хребта. Там была школа и много пограничников, их заставы дымили по всему хребту. Гражданского населения было мало, но можно было найти квартиру. На все мои мечты, отец сказал,- однозначно, нет, не поедешь. Разговоры на эту тему были излишни.

У нас создавалась группа военизированных девушек. Я, конечно, была одной из первых. Мы учились ходить строем, налево, направо. Кроме того, мы изучили винтовку. По очереди, мы дежурили ночью в Райвоенкомате. Было интересно, в тайне, я надеялась: еще годик, еще два, мы подрастем и сможем пойти на фронт. Так протекали дни. Как-то нам сказали, что мы, всей конторой едем на уборку картофеля. Я бы с удовольствием, но мои руки, как у барыни, не любили землю. Они трескались, кровоточили, я с этим боролась, еще дома. Я сказала об этом директору, он ответил: «Ничего, поедешь» Видимо, точно решил, что я, как белоручка, боюсь черной работы. Хорошо, товарищ директор, поехали. Оказалось, земля здесь, совсем не подходила моим рукам. Они потрескались, с внешней стороны текла кровь, в трещинах была земля, которую я не могла смыть, вода была в дефиците. Мои милые женщины, очень беспокоились, я не очень — знала, что такое у меня уже было. Мы уже приближались к концу второй недели нашей работы, когда приехал директор. Женщины, видно, ему что-то сказали, потому что он подошел ко мне и говорит, — «Покажи руки». Я спросила: « Зачем?» — «Я, что сказал, покажи». Увидев мои руки, он сразу же изрек: «Домой».- «Так нам же немного осталось, я уже добуду со всеми». «Домой, сегодня же». Так закончилась моя картофельная эпопея. Мама сразу же занялась моими руками и вылечила их.

Мы много беседовали с моей подругой Лидой. Я ей рассказывала о Киеве, о войне и вообще, о жизни. А она мне о местной жизни. Мне было интересно с ней. Как-то, мы с ней шли по улице, и когда невдалеке показалась грузовая машина, моя Лида испугалась, заметалась. Я ее схватила, прижала к забору и сказала, — стой, не бойся, я же с тобой тоже стою. Машина спокойно проехала мимо нас. Было удивительно и смешно: она никогда раньше не видела грузовика.

Приближалась зима и довольно суровая, пора было заготавливать топливо. Топливом была крепкая золотистая трава. Она напоминала пшеничные снопы, но была намного крепче и жестче. Горела она жарко. Было тепло от нее и уютно. Называлась она чий. Вот за этим топливом и стали собираться отец с мамой. Они раздобыли верблюда с телегой. Отец, хлопотавший впереди, возле верблюда, был им недоволен. Мама сидела впереди на телеге, ожидая, когда мы поедем. – «Ну, разве это животное, — возмущался отец, — это же скотина непослушная!» Мама стала прислушиваться, что там происходит. Наконец, все было готово. Отец повернулся, чтобы идти к маме. Но верблюду отец, тоже видимо, не очень понравился, потому что он вдруг поднял голову, выпятил нижнюю губу и метко плюнул в отца. Мама, никогда такого не видавшая, смеялась до слез. Папа кричал: «Ах ты, осёл несчастный! Черт подери нехай, да как ты смеешь, ты же лошади в подметки не годишься!» Наконец он успокоился, и только они с мамой уселись вместе, верблюд решил, что еще не все сказал этим людишкам и стал мочиться на хозяев, (верблюды, как известно, делают это горизонтально и назад). Мои родители, едва успели уклониться, мама хохотала, наконец, улыбнулся и отец, и они поехали. Вернувшись, они привезли много чия, связанного в снопы, это было так здорово!

Уже шел 1944 год, а вестей о наших родных все не было. Писали мы в Москву, ответов не получали. Жили мы довольно однообразно. Хотелось учиться, но негде было. Со всякой информацией тоже получалось скупо, новости к нам шли долго. Спасали книги, библиотека была большая, читала я много. Существовал и Райздравотдел, врачи были в основном женщины. Они мне всегда объясняли, что нельзя читать по ночам при плохом освещении, испорчу зрение. Я слушала, соглашалась и продолжала читать.

Однажды в нашей тихой, спокойной жизни, вдруг грянул гром. Кто-то из пограничных командиров, благоволил к одной из врачих, а кто-то из работников МВД Акжара встал на его пути. И вот как-то поздно вечером, их спор дошел до того, что они схватили оружие. Не знаю, были они трезвыми или нет, но пограничник был убит возле дверей Райздравотдела. Было много шума, много толков. Я понимала, что так не должно было быть. Погиб офицер, за что?

У нас дома поселилась эвакуированная женщина из Ленинграда Эра Христофоровна. Она много рассказывала о семье Тухачевских, собственно больше об их быте. Я почему-то относилась к её рассказам без интереса и без доверия. Вот с ней-то мне пришлось пробираться в казахскую глубинку. В субботу и воскресенье мы должны были поработать на сборе подсолнухов. Мы опоздали и добирались сами. Нас подвезли близко к нужному дому, дальше мы пошли пешком. Но там очень быстро темнеет, и мы неожиданно услышали невдалеке волчий вой. О том, какие волки шустрые разбойники, мы были наслышаны. Подбежав к ближнему стогу сена, он как раз стоял близко от нужного дома, мы зарылись как можно глубже в сено. А вой слышался все ближе. Мы прижались друг к другу в страхе и думали, что делать? Остаться здесь на ночь, волки нас точно съедят. У нас даже палки с собой не было. Решили выждать момент и быстро добежать до ближайшего дома. Мы дождались, когда нам показалось, что вой стих, и, кинувшись к дому, громко постучали в дверь. Нам быстро открыли, пропустили внутрь. Ура, мы были спасены! Людей в двух комнатах было много, было душно. Но мы ликовали. Нас спросили,- в чем дело, почему так поздно? Мы рассказали, что уже долго сидели в стоге. Кто-то пошутил: «Ну, волков вы точно немало напугали таким стуком!» Смейтесь, смейтесь, мы уже в доме.

А подруга Лида рассказывала, что однажды, молодая девушка, жившая совсем рядом с Акжаром, пришла к кому-то в гости. А уходила уже в сумерки. Только она подошла к небольшой речушке, ступила на мостик, а ей навстречу волк. Дело было зимой. Девушка поняла, что встреча неизбежна и приготовилась. Волк кинулся на нее, а она успела всунуть руку в рукавичке ему в пасть. Она старалась просунуть руку дальше, так что волк задохнулся. Так ли это было, я не знаю, надо бы поговорить с охотниками. Но Лиде я верила и искренне восхищалась смелостью девушки. Уже наступила весна, пейзаж вокруг менялся. С Тарбагатая сошел снег, у нас еще попадались островки снега и лужи. Новости с фронта уже были хорошие, победные. Но, что нас ждет впереди? Вспоминаю, как под Новый год, кто-то из женщин предложил: «Давайте погадаем» — «А, как и что нужно делать? — спросила я. «А вот смотри, — нужно взять лист бумаги, хорошо его скомкать и положить на перевернутую сторону тарелки. Затем взять спичку, поджечь бумагу, тарелку поднести к стене, когда все сгорит, смотри на стене, кто в тени получится».

Я без особого интереса проделала все это, стала смотреть на тень на стене и увидела, что-то весьма похожее на грузовик. Женщины закричали: «Видишь грузовик! Значит, тебе предстоит в этом году дорога». Я плохо верила в такие игры. Но в действительности, когда девятого мая 1945 года наступил долгожданный день победы, мы сразу стали думать об отъезде в Киев. Думы были тяжелые и неясные: что если квартира сгорела, а, если она кем-то занята, где и на что жить? Но узнать о наших родных, об Абраше мы сможем только в Киеве. От Лени мы уже получили письмо, разыскали его через Подольск. Надо ехать, другого пути нет. Заготовили немного продуктов: муку, немного соли, другого ничего не было. Своих вещей было совсем немного. С этим в конце ноября 1945 года и отправились в путь. Дорога была длинной, но спокойной, по сравнению с 1941 годом. Были некоторые затруднения с грузом, но, как говорят в народе, своя ноша не тянет.

И вот в декабре 1945 года мы вернулись в Киев. Оказалось, что квартиру нашу домовладелица продала женщине с сыном. А еще нам стало известно, что дедушку и бабушку моих, она, эта «верующая душа», выгнала из квартиры, и они скитались по родственникам, пока все не ушли в Бабий Яр… Жить было абсолютно негде. Отец сказал: — «Я еду в колхоз, может, там устроюсь потому, что в Киеве нам добра неоткуда ждать». А мы с мамой остановились у сестры отца — Розы. Она жила на улице Бассейной, в центре города. Там уже жила старшая сестра отца — тетя Клара с двумя взрослыми сыновьями, один израненный партизан Борис, другой фронтовик Семен и еще взрослая дочь Лиза. У Розы было двое детей, да еще мы с мамой. Комната была небольшая, муж погиб на фронте. Так что на ночь мы дружно укладывались на полу, а утром быстренько убирали постель, и становилось свободно. Лиза устроилась на работу. Я устроилась на работу в Исполком Ленинского района секретарем отдела.

В этом же доме, на втором этаже проживала еще одна наша сестра, Софа, в девятиметровой комнате, она работала управдомом. У нее остановилась самая младшая из сестер Сима, с дочкой школьницей Зиной. От отца хороших вестей не было. Так что рассчитывать можно было только на нашу квартиру. Мы с мамой начали борьбу за нашу квартиру. По закону от восьмого августа, мы имели право на квартиру, так как проживавший в ней Абраша, погиб. У нас был документ, что он пропал без вести. Но два суда нам отказали. И один и другой суд постановил, что Абраша был еще молод и не мог воевать. Отец сказал: « У этих антисемитов ничего не добьетесь! Уезжайте в какое-нибудь село!»

У Симы был документ о том, что ее муж погиб на фронте. До войны её муж Лёва был одним из лучших слесарей на заводе «Ленинская кузня». Ему предлагали должность начальника, но он отказывался, говорил: «Я рабочий». Дважды он был на совещаниях в Кремле, у Чубаря. Сима взяла документ о его гибели и пошла в свою квартиру на Печерске, которую в свое время получил её муж. Когда она позвонила в дверь, ей открыл полковник, она не поняла каких войск, и грубо спросил, что ей нужно. Она вежливо ответила, что до войны здесь была ее большая комната, муж погиб на фронте, и вот она хочет вернуть свое жилье. Полковник повернулся и в его руках оказался пистолет. Наставив его на Симу, он сказал: «Вот видишь, еще раз придешь, получишь пулю». Сима была морально убита. Она сказала: «Будь проклят этот полковник, не хочу комнату, не хочу дочку оставить сиротой!»

Когда, наконец, тетя Клара с Лизой и сыновьями, получили свою квартиру и ушли от тети Розы, там стало свободнее, но тетя вдруг заявила: «Знаете что, я вижу, что у вас ничего не получится, квартиру вы не отберете, поэтому идите и ищите себе жилье». Что было делать? Мы пошли к тете Софе, может она знает, где можно найти какой-то угол? Ответ был отрицательный, а Сима обратилась к нашей маме: «Неужели ты думаешь, дорогая, что ты получишь свою квартиру? Ты же видишь, что даже я не смогла добиться, а ведь мой Лева был таким видным человеком. На что ты рассчитываешь? Не будь наивной, уезжайте в село и все».

Но соседи Софы, услышав, что мы оказались на улице, предложили нам пока пожить в их парадном. «Там, правда, дрова лежат, но место еще есть». Софа не очень охотно, но согласилась. Теперь я ходила на работу в исполком из парадного, через общую квартиру.

Как-то раз отец купил недорого немецкую шинель, и тетя Клара сшила мне из верха шинели пальто, а из серой подкладки — платье. Я была счастлива: столько новой одежды! Но на работе меня спрашивали: «Почему ты носишь пальто, ведь уже тепло, кофточку надо носить!» Какие умные, а что делать, если нет у меня кофточки?! Но это все еще можно было пережить. А вот то, что случилось со мной на следующий вечер — было выше моих сил. Мы с мамой улеглись, как всегда пораньше, все равно делать было нечего. Разговаривали потихоньку, не дай Бог, чтобы не побеспокоить соседей, Софа и так была недовольна. Рядом горела свечка, дверь в парадном была добрая, звуки не проникали, было тихо. Я случайно, глянула на потолок, и что это? Я не поверила своим глазам! По потолку бегали крысы, мама потом говорила, что крыса была одна, но мне показалось, что их много, и почему-то они неестественно большие, с собаку. А, если упадут вниз? Тут я подумала, что они и так внизу! Моему ужасу не было предела. Я прижалась к маме головой, закрыла глаза. Мама говорила, что крысы тоже боятся нас еще больше, чем мы их. Но все было бесполезно. Я не помню, спала я в эту ночь или нет, но на следующий день, на работу я пришла другим человеком. Я взяла лист бумаги, на минуту задумалась, кому писать и написала от имени отца в канцелярию Михаила Ивановича Калинина. Я, писала, что мне (отцу) известно, что на фронте, защищала свою Родину вся страна, не только два моих сына. И сейчас возникла необходимость в справке о том, что мой (отца) младший сын пошел на фронт добровольно, не имея еще восемнадцати лет отроду. Из-за отсутствия этой справки, мой пропавший без вести сын, Вейцель Абрам Яковлевич, родившийся в декабре 1923 года, не считается участником войны. Два суда нам уже отказали.

Не прошло и недели, как мы получили увесистое письмо. Там было много адресов: Горвоенкомат, Горсовет, Главная прокуратура Украины, и других. Не успели мы обрадоваться, как пришло приглашение явиться к Первому. Отца не было, мы пошли с мамой. Сначала он пригласил маму и женщину, купившую нашу квартиру, в кабинет, а меня попросил подождать в коридоре. Я ждала, и каждая минута, мне казалась часом. Вдруг вышел Первый и пригласил меня в кабинет. Я увидела едва живую маму, всю в слезах, она, видимо, и слова не могла сказать, а у женщины из нашей квартиры не закрывался рот. «- Да, он же был подросток! Все соседи знают, вишь, что выдумали!» Но тут раздался голос, от которого и я вздрогнула: «Хватит, у меня документы из канцелярии Калинина, а вы не говорите глупостей». Мама и так никогда не могла говорить об Абраше без слез, а тут еще надо было выслушивать «комплименты» этой тетки. Первый сказал мне: «Приходите послезавтра за ордером». Так я добилась справедливости. Мы получили свою квартиру и стали законными киевлянами.

Эх, Абраша, Абрашенька, все это случилось благодаря тебе, а лучше бы ничего этого не было, а ты бы вернулся к нам живым! Как ты погиб, братик, мы до сих пор не знаем…

Я вспоминаю, был 1936год, мы ещё жили в доме деда, огород наш составлял 60 соток. Мама со всем хозяйством управлялась сама. Трое детей, хозяйство и работа, отец вечно в разъездах, о помощи она и не мечтала. Как-то я говорю Абраше: «Пойдём, поможем маме копать картошку». «Ну, давай, пойдём, но мама — то сейчас на работе» — « Ну и что, мы разве сами не справимся?» Начали копать. Крупную картошку мы клали в отдельную кучу, а маленькую — в другую, как мама делала. Вдруг Абраша что-то закричал мне удивлённо, я не поняла. Он подносит мне картофелину, а она выглядит точно как четыре пальца руки и ладонь, а пятого пальца нет. Мы долго стояли, молча, не знали, что и думать, как могла вырасти такая картошка? Что бы это значило? Как поразительно картошка напоминала человеческую ладонь…

Прошла война, мы получили документы из Подольска, из архива вооружённых сил. Ваш сын, Абрам Яковлевич Вейцель, 1923 г. рождения пропал без вести 17 сентября 1941г. И вдруг я вспомнила картофелину. Так вот, о чём она нам говорила. Мистика? Судьба? Но нас осталось четверо.

Такова была цена этой победы. Мы получили квартиру с одной табуреткой на трех с половиной ножках. Я уже училась в восьмом классе вечерней школы, и подкладывала под половинку ножки два кирпича, когда садилась делать на ней уроки. Несказанно удивленный отец никак не мог понять, как нам удалось вернуть свою квартиру, как смогли мы этого добиться, его вопросам не было конца. Мама отвечала: « Давай, колхозник, привыкай к городу!».

Вскоре ко мне приехала Сима, привезла все свои документы и попросила жалобно: «А ты напишешь для меня такое письмо?» — «Конечно же, Сима, с удовольствием».

Я написала письмо по тому же адресу, дала достойную характеристику мужу Симы, и ответ не заставил себя ждать. Она вселилась в свою прекрасную комнату: более двадцати метров, с балконом, со всеми удобствами. А вот куда делся тот полковник вместе с пистолетом, я не знаю. Так нам вновь пришлось встретиться с нашей хозяйкой, сынки которой устроили взрыв костра, от которого тогда так пострадал наш Абраша. До войны мы с ней не стали судиться, а после войны пришлось. Думаю, что решение суда ее не обрадовало.

А события, в военное время, разворачивались так: её младший сын Шурка уехал с заводом на восток. А старший — Костик, лейтенант Красной Армии, отступая, добежал до Киева, и здесь остался. Вот тогда он и его старший брат Миша развернулись — взялись при немцах за дело. Их называли «Братья и Ко». Жена Кости Тася, учительница младших классов, уехала с дочкой в эвакуацию, а Костик подружился с Ирой, красивой девушкой лет восемнадцати, жившей в их доме с матерью. Их отца арестовали в 1937 году, а они стали скитаться, пока не осели у нашей хозяйки. Семья была культурной, Ира знала немецкий язык и вместе с мамой люто ненавидела советскую власть. Она и стала сожительницей Костика.

Ирина Мефодьевна – наша богобоязненная соседка, которая не любила сплетен, все-таки рассказала нам, как они выносили все из нашей квартиры. Ее дверь выходила на лестницу второго этажа. Она как-то хотела выйти, а в это время Костик с Мишей несли наш новый диван к себе на второй этаж. – «Ты чего старая ведьма, подглядываешь, а ну закрой дверь». Она закрыла дверь и потом всегда, когда надо было выйти, внимательно прислушивалась, не тащат ли братцы еще чего-нибудь.

Увидела однажды мама нашу перину, сохнущую на заборе во дворе, но только подумала: «Одно слово – хапуги».

Чем же занимались они при немцах? А вот чем: они вместе находили молодые семьи, которые покупали у них нашу квартиру, а затем, получив у покупателей деньги, Ира, работавшая в немецкой управе, тут же отправляла этих покупателей нашей квартиы на работу в Германию. «Патриот» Костик прожил во славу с фашистами в Киеве в течение двух лет, награбил, нагулялся, а в конце 1943 года, когда освободили Киев, пошел снова в Советскую Армию. Вернулся в 1945 году с победой, как настоящий защитник Родины. Ира бежала с немцами из Киева. Вернувшись из эвакуации, Тася простила Костику все грехи, о которых узнала. И зажили они, как семья фронтовика.

Тяжелым камнем лег на душу рассказ нашей соседки Ирины Мефодьевны о том, что эти братья убили одного из четверых евреев нашего двора, прятавшихся от немцев. Кого, она не знает. Но по их поведению и словечкам, она точно знает, что так было.

Дорогой брат, Абраша! Так мы и живем с этой болью до сих пор и только хотим верить, что это был не ты. Они уже с тобой показали свою бандитскую сущность. А, если кто-то другой из четырех, разве от этого легче? К великому сожалению, многим украинцам была не война, а мать родна. Но к счастью таких, которые защищали Родину, шли в партизаны, некоторые прятали евреев, рискуя жизнью, остались настоящими людьми, их было больше. Но это были не наши соседи. На этой грустной ноте, я заканчиваю свою повесть о нашей эвакуации и связанными с ней событиями.

Подготовила Белла Гольдштейн (Усвяцова)