Воспоминания
Эвакуация и бегство
Ленинградская блокада

Видео

Магид Николай

Magid1

Родился в 1934 году в Ленинграде. В 1941 году вместе с младшей сестрой Ларисой был эвакуирован из Ленинграда с детским домом. Вернулись в Ленинград в 1945 году.
Окончил ремесленное училище и техникум, работал на заводе токарем, монтажником, инженером, Главным специалистом.
В Израиле с 1995 года.
Живет в Иерусалиме.
Дочь и двое внуков.

ЭВАКУАЦИЯ ВГЛУБЬ СИБИРИ

Когда началась война, мне было 7 лет и 4 месяца. В нашей семье было трое детей: старший брат Изидор 28 года рождения, сестренка Лариса 1937 года рождения и я. Мы жили с родителями. Мы с сестрой посещали детский сад по улице Восстания.32, я — старшую группу, Лариса – младшую.

Magid2

Отец мой, звали его Лейба Ицкович, воевал в 1939 году во время финской войны, был ранен и в 1940 году восемь месяцев лежал в госпитале. После госпиталя демобилизовался и устроился на работу. В первый же день войны его забрали в Армию. Был приказ о том, что Ленинград переходит на военное положение. В 1939 году такое уже было: окна у нас были заклеены крест на — крест, чтобы при бомбежке стекла не разлетались. Это во время финской войны. Я тогда с сестрой был в круглосуточном детском садике. Отца не было, он воевал, нас отпускали к матери на выходной день.

Когда началась война 41 года, был приказ: всех детей эвакуировать. Отца отпустили, чтобы проводить нас. Они с мамой уговаривали меня не упрямиться, а я не хотел ехать. Я скандалил. Тогда отец пообещал дать мне с собой детский противогаз. (В 39 году всем жителям Ленинграда и детям старше 6 лет выдали противогазы), и с противогазом я согласился уехать. 27 июля 1941 года нас посадили в эшелон. Сестренка была в младшей группе, она ехала внизу, а нас, старших, запихали на самую верхотуру. Вагон был не товарный, а пассажирский, плацкартный. На всех полках лежали железные кровати и матрасы, на которых мы кучей лежали. Эти койки мы везли для себя, как мебель. Нас было около 70 детей. Под скамейками были наши летние вещи. Зимних вещей у нас не было, Я, помню, лежал на 3 полке, под самым потолком. Нас везли в Ярославскую область. Довезли нас до станции Рыбинск. Там мы простояли больше суток. Пить хотелось, есть хотелось, в конце концов, нас накормили, а вот с водой было хуже. Кроме наших воспитателей, были и посторонние люди, сопровождающие. Когда мы стояли в Рыбинске, утром вокруг поезда бегали местные пацаны и дразнили нас: «Градско-ленинские!»(Это означало: «ленинградские»), вы такие-сякие!». Мы в ответ кидали в них вареными яйцами, а они швыряли их нам назад. Поезд тронулся в сторону Ярославля.

В Ярославле мы жили за городом в поселке, принадлежавшем Ярославскому шинному комбинату, в двухэтажных домах, и вокруг были поля уже скошенных подсолнухов. Мы по этим полям ползали, собирали остатки урожая. Там стояли машины для обрубки головок подсолнухов. Я помню, мы начали крутить такую машину, подсовывать в нее оставшуюся ботву. И одному парню, Генке Рощину, чуть не отрезало пальцы, слава Богу, только порезало.

Мы жили в двухэтажном доме. Внизу малыши, наверху мы. С нами были воспитатели, и мы жили там до тех пор, пока где-то в октябре-ноябре немцы не начали бомбить ярославский шинный завод. Это было днем, мы как раз гуляли по поселку. Когда его начали бомбить, нас некуда было деть, и воспитатели в панике, не зная, как нас укрыть, поставили нас вплотную к деревянному забору, надеясь, что это нас спасет! Бомбежка была сильная! Удивляюсь, как мы уцелели! Мы стояли у забора и с ужасом видели, как налетают самолеты, как падают бомбы. Мы видели это! Как нас не разнесло! Завод начал гореть. Этот ад продолжался несколько дней. Колоссальный дым накрыл поселок, и было приказано убрать нас оттуда.

И нас убрали. Посадили на телеги с нашими вещами и повезли на пристань «Красный Профинтерн». Там стояли два парохода дореволюционной компании «Самолет». Колеса у них были не сбоку, а сзади. На нашем пароходе, он назывался «Пионер», было около двух тысяч детей. Столько же детей было и на втором пароходе. Нас погрузили, и мы поплыли. А ночью налетели немецкие бомбардировщики, и разбомбили пароход, который шел впереди нас. Наш пароход тянул еще две баржи, на которых стояли зенитные пулеметы и отстреливались изо всех сил, поэтому в нас бомбы не попали. Нас всех мальчишек, чтобы мы, бегая, не свалились за борт, загнали в трюм, и мы не видели, как тонул второй пароход. Утром, когда нас выпустили, мы увидели, что наше судно идет одно. И нам рассказали, что случилось. Пароход утонул, и спасти удалось только двоих детей, а было их около двух тысяч, и все ленинградцы.

Мы плыли долго. Уже льды начались. Мы, мальчики, решили проверить, в какую сторону течет Волга. Нашли мешок с обувью, выбросили его за борт, и стали смотреть, куда он поплывет. Несчастный мешок утонул, и мы, не менее несчастные, остались без обуви. Короче говоря, когда река покрылась льдом, нас довезли до Казани и посадили в поезд. Опять мы лежали по полкам на своих кроватях. Нас привезли на станцию Ишим Курганской области. Выгрузили ночью. Был страшный мороз. Нас везли в грузовиках «Студебеккерах», в которые были погружены бидоны из-под молока. А чтобы мы не замерзли, забросали нас соломой. Везли нас сто километров, до села Уктуз. Поселили в деревянный длинный дом, в нем три комнаты и кухня. Тут же прибежали местные жители. Они начали снимать с нас шапки и щупать наши головы. Мы не могли понять, что они ищут. Только потом мы узнали, что у нас, у «градско-ленинских» детей коммунистов и жидов, они искали на головах рога! За время нашего такого тяжелого путешествия у нас тоже были заболевшие, и даже от дизентерии у нас умерли двое — девочка и мальчик. Но по сравнению с тем, что творилось вокруг, я могу сказать, что нам просто повезло.

В селе Уктуз мы прожили до 1945 года. Антисемитизма не ощущалось. Местные ребята знали, что есть жиды, но никто не понимал толком, что это такое. У нас были нормальные отношения. Мы вместе учились в школе.

Мне довелось увидеть там царские деньги: три, пять и сто рублей. У них еще и колчаковские деньги были. Все это у них хранилось на будущее. Советская власть кончится, говорили они, и деньги войдут старые. Деньги не пропадут! Однажды, например, нам принесли стопку журналов «Нива» с 1905 по 1913 год. На последней странице я увидел родословную царской семьи и с портреты каждого. Рассматривать их было интересно.

Это было огромное село, 500 дворов, 2 колхоза. Кормили нас пшеном с горохом и картошкой, кашу такую. С солью было плохо. Мы, дети старшей группы вместе с взрослыми, ездили на соленые озера за 30 км, выпаривали в ванных соленую воду, добывали соль. Жить-то надо было.

Кормили нас так. Получали пшеницу. Из нее варили кашу с добавлением картошки. Вот и вся еда. Я уже после войны решил вспомнить это блюдо и сварил ее. Есть это было невозможно. Только там, в условиях голода, такое можно было есть. Нас этой кашей кормили три раза в день. Сахара, масла не было. Жевали мы дуранду (жмых, который прессовался для корма скота). Колхозники ее получали на трудодни. Мы лазали в склад, где она хранилась, ползали, воровали. Осенью мы собирали семена конопли, поджаривали на железном противне. Весной залезали на березы и ели сережки, они нам казались самой вкусной едой на свете. Зимой, если удавалось где-то украсть, ели сырые, мороженые картошку и свеклу. От голода никто не умер, но есть хотелось постоянно. Толстыми мы не были. Летом нам было легче, потому что мы ползали по огородам, воровали. В этом селе никогда воровства не было, просто нужды не было воровать, А как появились мы, «градско – ленинские», так от нас местным пришлось прятать молоко, сметану, творог, масло, которые раньше летом опускали они в свой колодец. Ну а так как мы начали шарить по этим колодцам, то все это прекратилось. Они уже в другом месте, в своем погребе это прятали.

Мы приехали зимой в летнем обмундировании. Что было делать? Нам насобирали по селу рваные валенки, чинить их было невозможно, и мы набивали их соломой, так и ходили в школу. Одеты были, кто во что горазд. Морозы были суровые. А в конце 1943 года из ткани, присланной американцами по Ленд-лизу, нам сшили новую одежду: мальчикам коричневые скаутские штанишки, а девочкам платья. Вскоре мы стали есть и американские консервы. Сладостей, шоколада не было.

Что касается учебы, это было село, и этим все сказано. В 1 классе, к примеру, русский язык нам преподавала, «учительница», окончившая в этой же школе 7 классов. Но у нас, слава богу, были свои, образованные педагоги. Они приучили нас к чтению, читали нам книжки, да и мы сами любили читать.

До 44 года мы с сестрой вообще не знали, что с нашей мамой, где она. В 44 году от нее пришло письмо. Мама искала и, наконец, нашла нас. В Ленинграде во время блокады она была мобилизована в МПВО (местная противовоздушная оборона). У нее было поручение ходить по квартирам нашего Дзержинского района и собирать детей, оставшихся без родителей, в детский дом, организованный на улице Восстания в доме, принадлежащем Адмиралтейскому заводу. В 1943 году, когда в первый раз сняли блокаду, этих детей вывезли на Большую землю во Владимирскую область в поселок городского типа Мстёра, в котором, как и в Палехе занимались таким же ремеслом, тоже расписывали шкатулки. Мамин Детский дом подселили и поставили на довольствие в школу глухонемых, у них было производство, а ленинградских детей им привезли в нагрузку. А после войны мама этих детей увезла в Ленинград. В 1945 году вышло постановление, о том, что дети, вывезенные в эвакуацию, у которых не осталось родителей или близких, остаются в детских домах. В этот момент, а это был 44 год, мать нас и нашла, и в апреле 1945 года воспитательница нашего, Уктузского, детского дома нас двоих привезла к маме. Со станции мы шли 15 км пешком в Мстеру. Сестра плакала: «Я больше идти не могу». Я нес мешок с буханкой черного хлеба, который мы ели в пути. Мы дошли до какого-то села, нас пустили переночевать, и мы спали на полу, а утром встали, пошли дальше и нас привели в школу глухонемых к матери. Воспитательница побыла некоторое время у нас и уехала назад.

Перед этим мать нашла и нашего старшего брата Изидора, ему было уже 15 лет. В 1941году году брат был в пионерском лагере под Старой Руссой. Когда немцы стали стремительно наступать, весь пионерлагерь — и воспитатели и дети — спаслись бегством. Они убегали, прятались в лесах, в убежищах, снова бежали. Наконец им удалось добраться до безопасных мест, где был детский дом, в котором дети нашли приют. Мать нашла его в 1944 году, забрала к себе, а в 45 году она забрала и нас. У мамы была маленькая комнатушка, в которой невозможно было поместиться всем, поэтому она определила нас в свой детский дом, и мы там жили до возвращения в Ленинград.

День победы я встречал в Мстере. 9мая нас вывели на площадь, все радовались, веселились, ликовали, играл оркестр. А в июне мы были уже в Ленинграде. Я в одних трусах, босиком бегал по ленинградскому асфальту, прицепившись к трамвайной «колбасе» ездил купаться в ЦПКиО.

Когда мы вернулись в Ленинград, наша комната 27 метров в коммунальной квартире была занята дворничихой. Но, так как мы были семьей военнослужащего (моего отца), нам вернули нашу жилплощадь, а дворничихе дали другое помещение. В квартире было шесть комнат. Старые жильцы остались только в трех. Остальные погибли. А ниже этажом в такой же квартире всего один человек остался в живых. А если бы нас не вывезли, мы погибли бы. Умерли бы с голоду.

Отец наш числился «пропавшим без вести». К семьям «пропавших» относились плохо, подозрительно. Им не оказывалась должная поддержка, их осиротевшие дети были лишены необходимых льгот. К примеру, дети погибших военнослужащих поступали в Нахимовское или Суворовское училище, а таких , как мы туда не брали. Более того, их жен не считали вдовами, им невозможно было вторично выйти замуж, требовался развод через суд. Мать до конца жизни не могла поверить, что его нет в живых. Она умерла в возрасте 95 лет. А все время спрашивала: «Ну, где же он? Ведь написано – пропал без вести, значит, где-то есть?»

Случилось так, что в 2000 году мой двоюродный брат разыскал сведения о моем отце. Он нашел их в «Книге Памяти» Санкт-Петербурга. Вот что там написано:

«Магид Лейб Ицкович 1904 года рождения г. Полоцк. Призыв Дзержинский райвоенкомат, звание красноармеец, погиб в бою 24.08.41 года. Место гибели: Ленинградская область 17 км. Шоссе Ухта-Войница. Архив. Книга безвозвратных потерь».

Выяснилось, что в 2000 году в местах боев побывала поисковая группа. Во время поисковых работ в одном из окопов этими людьми была найдена капсула с данными моего погибшего в бою отца. По установленным правилам международной Женевской Конвенции 1907 и 1927 года, подписанной всеми европейскими государствами, и Финляндией, в том числе, финны должны были раненых эвакуировать, а с убитых сначала снять эти капсулы-медальоны, а затем похоронить в братской могиле. Потом должны были отметить место захоронения на местности, указав на его карте и передать сведения в Красный крест. Но они этого не сделали, и капсула моего папы была найдена через 60 лет.

Я всегда помнил отца. Помню, как крутил ногами его швейную машинку. Помню, как мы с ним в 40 году ходили в баню. У него на спине были два шрама после ранения, похожие на дырки, и я осторожно трогал их пальцем и спрашивал: «Папа, больно?»

Никогда не забуду, как мой отец провожал нас. Мог ли я подумать тогда, что расстаемся мы с ним навсегда, что я никогда больше не увижу взгляда его добрых, умных глаз, никогда не прижмусь к его груди?

Подготовила Белла Усвяцова-Гольдщтейн