Лившиц Натан
О том, что было пережито в блокадном Ленинграде. О Ленинградской блокаде написано много книг, статей, поставлены кинофильмы. И все же эта тема неисчерпаема. Я хочу попробовать вспомнить ощущения двенадцатилетнего пацана, невольно втянутого во все ужасы войны и блокады.
Конечно, ни я, ни дети тех лет, не совершали героических подвигов. Но нам, детям, пришлось испытать ужасы обстрелов и бомбежек, кошмар голода наравне с защитниками города и всеми взрослыми, работавшими в осажденном Ленинграде.
Мне, пожилому человеку, до сих пор очень тяжело даются воспоминания о днях войны и блокады, так как тяжело ранят душу.
22 июня 1941 года. Прекрасный солнечный день. Я, моя мама, ее сестра Софья Марковна, мой брат Рома и сын Софьи Марковны – Лева (им было по 9 лет), идем к Московскому вокзалу, чтобы решить вопрос летнего отдыха на даче. У репродукторов стояли толпы людей и слушали выступление Молотова, министра ино-странных дел того времени. Из его выступления мы узнали, что ночью бомбили наши города и что началась война с немцами. Взрослые люди были очень встревожены, молодые говорили о том, что нужно быстрее идти в военкоматы и в армию. А мы мальчишки, были уверены, что скоро разгромим врага на его же территории, как пелось в песне. Но многие говорили, что это будет страшная война. Нам, пацанам, поначалу все эти события представлялись в романтическом свете.
В первые дни войны в Ленинградских магазинах еще были кое-какие продукты, но вскоре они стали исчезать, а уже в сентябре были введены продуктовые карточки. 8 сентября на город обрушился сильнейший удар немецкой авиации. Как стало известно позднее было сброшено более 6 тысяч зажигательных бомб. В городе вспыхнуло более 170 пожаров, но с ними довольно успешно боролись, хотя ущерб был и немалый. От бомбежки загорелись Бадаевские склады, столбы дыма были видны во многих местах города.
У жителей города сложилось мнение, что при пожаре сгорели стратегические запасы продовольствия и это явилось причиной голода. Но теперь утверждают, что запасы на складах были не очень большие. На складе сгорел сахар, и я помню, что эту черную массу вместе с землей собирали и ели. В начале войны мы, мальчишки-тимуровцы, были очень активны. Мы ходили по квартирам и собирали цветной лом, который был очень нужен стране, мы собрали довольно много, и все передали в жилконтору.
В городе появились плакаты, на которых было изображено, что Гитлера разобьем, так же, как и Наполеона в 1812 году.
На крышах и чердаках организовывали дежурства жильцов, выдавали противогазы. С крыши можно было наблюдать лучи прожекторов, которые ловили по ночам вражеские самолеты. Иногда в небе появлялись вспышки ракет, говорили, что это шпионы наводили самолеты на объекты бомбежки. В первые дни войны мы, трое ребят – я, мой племянник Марк и друг Моисей (все примерно ровесники), решили, что мы должны бежать в партизанский отряд. И стали готовиться. Заготовили немного сухарей, у меня был маленький топорик. Но с наступлением блокады эти мысли оставили нас. Отца моего в армию не брали. Ему в то время было 47 лет. Работал он в парикмахерской, обслуживая военных и раненых в госпиталях. Профессия парикмахера была востребована, но оплата была мизерная, да и купить продукты за деньги было очень сложно. В то время еще очень мало людей представляло, что город будет в блокаде, начнется голод, разруха и смерть.
В нашем районе (мы жили на Большой Московской улице) стали падать бомбы. В городе объявили светомаскировку, на стекла окон советовали наклеивать бумажные полосы, чтобы при бомбежке воздушной волной осколки стекол не разлетались по комнате и не ранили людей. Над Московским вокзалом была натянута маскировочная сетка, которая изображала поле и небольшой домик. Адмиралтейский шпиль был зачехлён в темную ткань.
Бомбежки продолжались, но в массе это были небольшие зажигалки, примерно весом 1–2 кг. Они падали на крыши домов, пробивали их, разбрасывая фейерверком искры металла, которые поджигали все, что могло гореть. Были приняты все меры, что-бы обезопасить дома от пожаров. С чердаков убрали все, что может гореть, установили бочки с водой и специальным раствором белого цвета, который предотвращал возгорание. Деревянные балки крыш были пропитаны этим раствором. При попадании зажигалок на чердак, дежурные либо сбрасывали их во двор, либо опускали в бочку с раствором. На чердаках были щипцы, которыми можно было взять горящую бомбу. Были случаи, когда люди руками, накрыв бомбу тряпкой, тушили их. Вспоминаю случай, когда мы с ребятами ходили по чердакам и обнаружили две бомбы. Одна лежала на полу, просто загорелась, а вторая попала прямо в бочку с раствором и просто погасла. Первую мы подожгли во дворе. Красивое зрелище – фейерверк. Вторую я забрал себе, завернул в тряпку, принес домой и спрятал под кровать. Когда мама узнала об этом, то потребовала, чтобы я немедленно отнес бомбу в ЖАКТ (жилищноарендное кооперативное товарищество, жилищная организация, один из видов домоуправления в предвоенном СССР), что мне и пришлось сделать.
У нашего дома на Большой Маяковской было сложено много досок. Говорили, что до воны собирались строить метро. С началом войны эти доски стали бесхозными. Население стало разбирать их, наша семья тоже поживилась. В холодные и голодные дни первой блокадной зимы это позволило нам не замёрзнуть. В комнате установили «буржуйку», на которой готовили и обогревались. Электричества не было, погас свет.
«Буржуйки» нас очень выручали, в них, когда кончились доски, мы сжигали мебель и книги…
Бомбёжки всё усиливались и на головы сыпались уже не зажигалки, а фугасные бомбы.
В один из октябрьских дней наша улица подверглась особо сильной бомбёжке. Бомбы попали в дома №3, №5, №7. В наш дом бомба попала во второй двор, точно в помойку, которую и разнесло. В квартире разбились стёкла, и хорошо, что на них были полоски бумаги, поэтому никто не пострадал от осколков. Какое-то время в городе ещё работали кинотеатры. Однажды я попал в кинотеатр, кажется, «Родина». Шёл фильм «День св. Георгия» с Ильинским в главной роли. Сеанс несколько раз прерывался в связи с воздушной тревогой. Мы спускались в бомбоубежище, а потом фильм продолжался. Я уже не помню, досмотрел я фильм или нет.
Радио было основным источником информации. И как тяжело было слышать, когда Левитан сообщал: «…наши войска после тяжелых и упорных боёв оставили город…». И с какой радостью мы восприняли весть о том, что «…наши войска перешли в наступление под Москвой и разгромили фашистов». В эти минуты у нас в городе была очередная бомбежка.
В городе стали создавать отряды народного ополчения. Это были люди старшего поколения, наверное, не очень здоровые, так как их не призвали в армию. Их обучали, готовили к обороне города. Мой отец был призван в ополчение. У них не было оружия, да и с кормежкой было весьма скудно. Жили они по домам, выполняли какие-то работы, что-то строили. Видимо, оборонительные сооружения.
Стремянная улица была перегорожена баррикадой. Окно нашего первого этажа было заложено кирпичом и в нем была амбразура.
С постаментов Аничкова моста сняли скульптуры коней и куда-то увезли. Теперь-то я знаю, что их зарыли во дворе Дворца пионеров.
Муж моей тети, Самуил Ефимович Гиндин, был в армии и трижды ранен. Одно из ранений осколком снаряда было очень тяжелым. Осколок прошел в двух сантиметрах от сердца. Его оружие было тоже разбито осколком снаряда. И когда он выходил с поля боя, заградительный отряд в лазарет его не пустил, так как при нем не было винтовки. Но потом всё-таки пропустили, увидев его тяжелое ранение.
Находясь в госпитале в блокадном Ленинграде, он отдавал часть своего пайка жене и сыну. Он знал, что семья голодает. Сохранить эту пайку хлеба в тумбочке палаты было не очень просто, так как её могли украсть соседи.
Мой отец тоже делил с нами паёк, когда попал в госпиталь. Каждый раз, когда я его навещал, он старался что-то передать нам.
Большинство жителей блокадного Ленинграда отрывали от себя скудный паёк и отдавали его детям, спасая их жизнь… Некоторые поступали наоборот…
Вспоминаю рассказ моего племянника Марка. У него в первые дни войны родилась сестренка. И даже в эти страшные голодные блокадные дни грудным детям полагалась бутылочка молока и немного творожной массы. Чтобы получить это, необходимо было отстоять огромную очередь. Многие женщины, обессиленные и голодные, получив детское питание, не выдерживали и тут же съедали его. Марк, получив детское питание, понёс его домой сестренке. Домой пришел заплаканный – «Мама, я не выдержал и два раза лизнул эту массу!»
Наступили самые тяжелые времена для блокадного Ленинграда. Декабрь 1941 года, январь, февраль, март 1942 были самыми трудными для города и для нас. Вода в дом уже не подавалась, электричество отсутствовало, дрова для печки заканчивались.
Бомбежки и обстрелы города усиливались. Немцы были на окраинах города – Пушкин, Гатчина, Стрельна были уже у них. При одном из обстрелов был ранен и вскоре умер от ранения школьный товарищ моих братьев-первоклассников.
20 ноября 1941 года дневная норма хлеба была доведена до 125 граммов на детей и иждивенцев. Да и сам хлеб был уже не только из зерна. Чего только в него не подмешивали! Он был черный и очень тяжелый. Выдавали ещё какое-то количество крупы и ещё чего-то.
Но всё это выдавалось по карточке и нужно было отстоять в огромных очередях. На несколько дней вперед ничего получить было нельзя. Такая норма была катастрофой для людей, так как больших запасов продуктов практически не было ни у кого.
Однажды моя мама пошла в очередь за хлебом, получила его, но к ней подбежал парень, вырвал у неё хлеб и сразу же засунул себе в рот. Его схватили, стали бить, но он и не пытался сопротивляться. А мы остались без хлеба…
На Новый год меня и брата Рому пригласили на праздничную ёлку. Было выступление, потом нас чем-то покормили.
Возвращаясь с праздника, мы обморозили щёки, так как долго добирались домой по морозу.
На улицах были горы снега. В одном из сугробов лежал труп мужчины. Хоронить людей стало очень трудно. Обычно трупы заворачивали в одеяло и оставляли на улице, затем их подбирала похоронная команда и хоронила на Пискарёвском кладбище.
Все мы стали чувствовать себя очень плохо из-за постоянного чувства голода.
Первыми тяжело болели и умирали мужчины. Мой отец тяжело заболел, у него распухли ноги, сам он ходить уже не мог. В госпитале работала папина сестра, она и помогла устроить его к себе. Госпиталь находился на улице Маяковского в бывшей школе.
помню, как в морозный день отца одели, посадили в санки и отвезли в госпиталь. Я стал навещать отца, он лежал в огромной палате, уставленной койками, на которых лежали больные и раненые. В палате был какой-то сумасшедший, который непрерывно выкрикивал одну и ту же фразу.
Питание в госпитале было несколько лучше, чем для граждан, но и оно было весьма скудным. И всё же отец отдавал мне часть своей пайки.
Самочувствие мамы всё время ухудшалось, она уже с трудом вставала. Было решено, что мама, я и мой брат Рома должны переехать к маминой сестре на Владимирский проспект, так как вместе нам жить будет легче. Софья Марковна и Лёва еще сохраняли силы. И у меня, двенадцатилетнего пацана, каким-то чудом ещё сохранились силы, и я продолжал навещать отца в госпитале. 5-го февраля 1942 года в госпитале мне сообщили, что отец умер. Домой я побежал весь в слезах и всё время думал, как же я скажу маме, когда она сама так тяжело больна. Вышел с Маяковского на Невский – мороз страшный, транспорта нет, на улице редкие прохожие. Иду по Невскому проспекту и плачу. Меня остановили: «Что с тобой?» А мне нечего было ответить. Дома я сообщил о смерти отца. Все очень тяжело пережили эту страшную весть…
А мама всё время спрашивала: «Что скажут про меня люди, когда я не смогу встать и похоронить своего мужа?»
Мама очень просила сестру, чтобы отца похоронили по-людски, и чтобы мы знали, где находится его могила.
Но выполнить это её желание в то время было очень трудно. Длительное время труп отца лежал среди трупов других умерших во дворе школы на Маяковской улице.
Труп отца могли увезти и похоронить неизвестно где. Пришлось договариваться с похоронной бригадой, чтобы его не увозили. А далее я, мама, её сестра и дворничиха из нашего дома с трудом на санках довезли труп отца до синагоги. Там организовали захоронение евреев на еврейском кладбище.
За захоронение на еврейском кладбище требовали денег… Платили все… Когда подошла наша очередь, тётя Соня сказала: «Остались дети-сироты, а денег у нас нет».
С нас денег не взяли… Где конкретно похоронили отца я тогда ещё не знал.
После смерти отца здоровье матери всё ухудшалось. Она уже не вставала с постели. Тетя Соня пыталась по дешёвке продавать какие-то вещи, но делать это было очень трудно. Вероятно, что-то продать удалось…
Вскоре мама умерла у меня на руках. Я очень тяжело пережил её смерть и горько плакал, так как уже понимал, что мы с братом Ромой остались сиротами.
Захоронить маму хотя бы так, как отца, уже не было ни сил, ни возможностей. Завернули труп мамы в одеяло и простыни, и отвезли на санках к месту, где собирали трупы. Где её захоронили, я тогда не знал.
Посещая с внуком Алёшей Пискаревское кладбище, мы зашли в музей при кладбище. Там есть небольшой компьютерный центр. Я поинтересовался, имеются ли у них сведенья о захоронениях.
К моему большому удивлению, оказалось, что в их компьютерном центре четко зафиксировано, когда и где захоронены мои родители. Отец захоронен в братской могиле на еврейском кладбище, а мама – на Пискаревском в ряду 1942 года. И мне выдали официальный документ за подписью директора Пискаревского мемориала Шошмина.
И я теперь имею возможность приносить цветы на их могилы.
После смерти моих родителей перед маминой сестрой встал вопрос, как быть с нами. Многие советовали ей сдать нас в детский дом, но она хотела посоветоваться об этом со своим мужем, который в то время был на фронте. Одно время, после ранения, он был в госпитале. Она спросила у него, как быть с детьми, которых у нее на руках было уже трое.
На что Самуил Ефимович ответил: «Соня, я сейчас ничего ответить тебе не смогу, решай сама». И она приняла решение, что мы остаемся с нею.
И только теперь я смог все оценить и понять, какое же нужно было иметь мужество, чтобы принять это решение в тяжелейшие дни блокадного Ленинграда.
Глубочайшая благодарность и память о моей тёте Софии Марковне и ее муже Самуиле Ефимовиче сохранятся у меня до конца моих дней.
К весне 1942 года снабжение в городе начало понемногу улучшаться, хотя оставалось все еще тяжелым.
Как видно из современной хроники, по Ладожскому озеру зимой по льду, а летом катерами, доставлялись продукты в осажденный город.
Бомбежки и обстрелы города продолжались… И не всегда при объявлении тревоги мы спускались в бомбоубежище.
Зимой 1942 года учительница собирала первоклассников у себя дома и пыталась их обучать. Но какие могли быть занятия, когда дети сидели в пальто, голодные и истощенные. На одном из занятий мой брат Рома расплакался и занятия были прекращены.
Однажды, когда тетя Соня и ее сын Лёва были в городе, началась сильная бомбежка. Они спрятались в бомбоубежище в здании Исполкома на против дворца Белосельских-Белозерских – это на углу Невского проспекта и Фонтанки.
Бомба угодила в это здание, которое было разрушено – они чудом выбрались из бомбоубежища.
К весне 1942 года город стали понемногу прибирать. Убирали горы снега, опасаясь, что весной начнутся эпидемические заболевания. Но, к счастью, этого не произошло.
А вскоре по городу пошел первый трамвай. Я вспоминаю события того времени – их теперь часто показывают в документальных кадрах блокадного Ленинграда…
По Невскому проспекту от Малой Садовой ведут колонну пленных немцев. Все это было задумано специально, чтобы заснять в кино. Немцев привезли на машинах, на Малой Садовой улице построили в колонну и под конвоем повели по Невскому проспекту.
в это время стоял на тротуаре. Людей к ним не подпускали, но помню, что охрана к пленным относилась уважительно. В последних рядах были раненые, их поддерживали другие немцы, а они ковыляли на одной ноге.
Прошли по Невскому немцы немного, затем их снова посадили в машины и увезли.
Вскоре в городе стал работать театр оперетты. Их спектакли проходили в помещении Пушкинского театра. Знакомые ребята научили меня проходить в театр без билета, прошмыгнуть мимо контролеров. Бывало, что и задерживали, тогда в театр пройти не удавалось.
Артисты, как и все мы, были голодные. Говорили, что их перед спектаклем кормили обедом.
В летний период 1942 года мне удалось устроиться в жилконтору на Лиговском проспекте помощником дворника-плотника. Это давало мне возможность короткое время получать рабочую карточку. Работа, может быть, была и не очень тяжелой, но для обессиленного пацана и это было не очень легко.
К осени обстановка оставалась напряженной, и Софья Марковна после долгих колебаний решила все же эвакуироваться из Ленинграда.
Принятие этого решения, думаю, далось ей очень тяжело, потому что уехать с тремя детьми в полную неизвестность было совсем не просто.
Уезжали мы с Московского вокзала. Вещей набралось много, а желающих уехать еще больше. И детей, и вещи загружали даже через окна. На дорогу нам выдали немного продуктов, каждому дали по буханке хлеба и всех предупредили, чтобы мы не ели весь хлеб сразу. Кто-то выдерживал, а кто-то и не смог выдержать, а потом испытывали страшные боли в животе.
Ночью наш состав бомбили (к счастью, в нас не попали) и мы добрались до Ладожского озера благополучно. Нас выгрузили. Отдельно вещи, все в одну кучу, людей отдельно. Солдаты все это охраняли и ничего не пропало. Затем нас, вперемешку с вещами, загрузили на катера и переправили на другой берег Ладожского озера, как тогда говорили – на Большую землю. Я помню, как при переправе на катере я лежал заваленный вещами где-то в углу.
Самочувствие было ужасное – то ли от качки, то ли от страха, или от того, что много сразу поел. Говорили, что нас к тому же еще и бомбили, но бомбы нас миновали.
На Большой земле нас погрузили в теплушки, и мы ехали через всю Россию 25 суток неизвестно куда. Оказалось, что нас везли в Алтайский край.
Надо отметить, что на станциях, где мы подолгу стояли, всегда был кипяток и какая-то еда. Не было туалетов и это превращалось в серьезную проблему…
Нас довезли до Алтайской степи и выгрузили прямо в поле. Через сутки из деревни Николаевка за нами прислали подводы, запряженные быками. Нас погрузили и трое суток везли в эту деревню. Быки были очень упрямы – то шли, то вдруг вставали, цепляясь рогом за куст и идти дальше не хотели. До деревни мы все-таки добрались. Встретили нас не очень дружелюбно. Народ был диковатый, оторванный от цивилизации.
И началась наша жизнь в эвакуации… Но это уже совсем другая история.