Воспоминания
Эвакуация и бегство
Ленинградская блокада

Видео

Файнберг Aвраам

Fainberg1

Родился 27 апреля 1930 года в России. Доктор искусствоведения, поэт, прозаик, публицист. Жил и работал в Татарстане. Репатриировался в 1995 году, живет в Ашдоде.

Трое детей и шестеро внуков.

На фото:
Авраам Файнберг с женой Ольгой на параде в честь Дня Победы.

Ашдод. 2005 год

НЕЗАБЫВАЕМОЕ!

Жизнь каждого человека развёртывается во времени и пространстве – в системе координат определённой эпохи. В моей судьбе незабываемыми оказались легендарные дни и ночи ленинградской блокады. …
Блокада Ленинграда продолжалась свыше двадцати восьми месяцев с 8 сентября 1941 года до 27 января 1944 года.
Со мной навсегда остались мои переживания – впечатления подростка, которому шёл двенадцатый год…
Я выжил в самый страшный период 1941-1942 годов, который унёс наибольшее число жизней. На моих глазах погибали люди от голода, холода, болезней, бомбёжек, артиллерийских обстрелов, пожаров. Я привык к ежедневному пиршеству смерти.
То, что в иных обстоятельствах потрясло бы, для блокадников стало бытом. Притупленность восприятия – защитная реакция человеческого организма в затяжные периоды лишений. Оттого не сумею рассказать всё. Но и сохранившиеся крупицы воспоминаний, надеюсь, важны для потомков.

ЖЕСТОКОЕ МЕНЮ БЛОКАДЫ

В сентябре 1941 года фашисты разбомбили Бадаевские склады, в которых хранились главные продовольственные запасы. Старые здания с деревянными перекрытиями горели, словно гигантский костёр. Запасов продуктов в Бадаевских складах хватило бы на случай осады. Склады сгорели. Десятки тонн пропитанной сахаром и маслом земли промывали на кондитерских фабриках, делая леденцы. Горожане рыли и ели эту землю, запивая водой.
Для ленинградцев главным источником информации являлось радио. Круглые чёрные репродукторы – «тарелки» имелись в каждой семье. Радиоприёмники население обязали сдать. Сохранивший приёмник рассматривался как диверсант. Радиопередачи изо дня в день поддерживали боевой дух осаждённых. Мама до позднего вечера работала. Я лежал, обессилевший, один в комнате и слушал радио.
Ослабевшие жители с жёлтыми лицами и остекленевшим взглядом передвигались, наклоняясь всем корпусом вперёд, тяжело переставляя ноги. Первыми умирали сильные, крупные мужчины, которым требовалось много пищи. За ними дети. Наиболее выносливыми оказались худощавые старушки, привыкшие к экономному питанию.
Ещё в августе 1941 года ввели продовольственные карточки – разного цвета для различных продуктов. Продавщицы ножницами отрезали талоны с напечатанными названиями продуктов и сроками отоваривания. Просроченный талон терял силу. Вместе с карточкой предъявлялся паспорт. Нормы выдачи несколько раз менялись. Наименьшая суточная норма составила с 20 ноября 1941 года двести пятьдесят граммов хлеба на рабочего и сто двадцать пять граммов на служащего, иждивенца и ребёнка. Хлеб наполовину состоял из ржаной муки и наполовину из смеси целлюлозы, жмыха, солода, отрубей и мельничной пыли. В итоге получался кусочек тяжёлой, серой, липкой массы. Потеря карточек означала неизбежную смерть. А с каким наслаждением мы, мальчишки, грызли твёрдые кусочки «дуранды» – подсолнечного жмыха, – как это казалось вкусно!
Бывало, голодные подростки вырывали в магазине хлеб у старушек и тут же запихивали в рот. Разъярённые женщины избивали виноватых, но чаще бессильно плакали, проклиная Гитлера.
Ели собак, кошек, голубей, ворон. Мне довелось есть кошачье мясо, которое оказалось светлым, жёстким, безвкусным. В конце двадцатого столетия благодарные блокадники-ленинградцы в центре города на улице Малой Садовой, неподалёку от Невского проспекта, поставили памятник Неизвестной кошке. До войны любимицей нашего двора была большая собака. Малыши садились на неё верхом, зимой запрягали в санки. В блокаду и она пошла в пищу хозяевам.
Долгое время мама хранила как неприкосновенный запас баночку с вишнёвыми косточками. Но и их раскололи и съели. От цинги спасались с помощью хвои. Дробили её и пили настой. Непрестижная профессия продавщицы овощного магазина оказалась для моей мамы (вдовы репрессированного) во время блокады удачной. С усилением голода получение продуктов по карточкам превратилось в проблему, а продавцам отовариться легче. Контроль за отпуском продуктов установили жесточайший. Всякое злоупотребление каралось по законам военного времени…

НЕ СУМЕЮ РАССКАЗАТЬ ВСЁ

В моей судьбе незабываемыми оказались легендарные дни и ночи ленинградской блокады. Я выжил в самый страшный период 1941 – 1942 годов, который унёс наибольшее число жизней. На моих глазах погибали люди от голода, холода, болезней, бомбёжек, артиллерийских обстрелов, пожаров. Я привык к ежедневному пиршеству смерти. То, что в иных обстоятельствах потрясло бы, для блокадников стало повседневным бытом. Притуплённость восприятия – защитная реакция человеческого организма в затяжные периоды лишений. Оттого не сумею рассказать всё. Но и сохранившиеся крупицы воспоминаний важны для потомков.

Подцензурная советская печать скрывала правду. Только в период гласности прочитал, что командующий войсками Северо-Западного направления К.Е. Ворошилов и первый секретарь Ленинградского обкома ВКП(б) А.А. Жданов готовились сдать Ленинград немцам, взорвав военные и культурные объекты, а Бал- тийский флот затопить. К этому времени немцы всюду неудержимо наступали. Капитуляция Ленинграда облегчала бы им захват Москвы.

Для спасения положения в город на Неве был срочно направлен Г.К. Жуков, неизмеримо более компетентный и решительный военачальник, нежели бездарный Ворошилов. Жуков с первого дня взял курс на создание прочной обороны Ленинграда. Круглосуточно рыли окопы, возводили укрепления. Отправляли на передовую дивизии народного ополчения. Дальнобойная артиллерия прибрежных фортов и кораблей Балтийского флота устроила заградительный огневой вал. Взять город штурмом не удалось. Фашисты приступили к осаде. Блокада продолжалась свыше 28-ми месяцев: с 8 сентября 1941 года до 27 января 1944 года.

Привычными сделались налёты немецкой авиации. Мы, мальчишки, научились по звуку определять тип самолётов. Ровный, глухой рокот означал, что летят тяжёлые бомбардировщики – «юнкерсы». Небо над Ленинградом часто затянуто пеленой облаков, и казалось, гул невидимых «юнкерсов» заполняет весь небосвод. Истребители «мессершмидты» звучали более высоко и резко. Самые массированные бомбёжки осуществлялись по ночам. Оконные проёмы жители в целях безопасности заложили матрасами или забили досками. Появился ходовой термин: «зафанерить окна».

В наше бомбоубежище – сводчатый подвал, где собирались женщины с детьми и старики, – принесли парты. Учительница занималась одновременно сошкольниками разных возрастов. Мы сидели в пальто, шапках, валенках. Чернила замерзали. Ухали взрывы бомб. Почва колебалась. Нередко гас свет. И всё-таки занятия проводились, Решали задачи, учили правила. По силе взрыва наверху мы пытались угадать, где и какая упала бомба. Фугасные бомбы сбрасывали весом от ста до тысячи килограмм. Зажигательные были легче. Дежурившие на крышах девушки хватали их железными щипцами с длинными ручками и совали в ящики с песком. Водой термитную бомбу погасить невозможно.

Если тревога заставала меня на пути в магазины, – а они находились на разных улицах, – я не спускался в бомбоубежище. Стоял в подъезде или под сводом подворотни, либо мчался домой на самокате, невзирая на пальбу зениток и разрывы бомб. Дежурные на улицах кричали: «Мальчик, в бомбоу- бежище!». Я не реагировал. Не раз видел, как от прямого попадания рушились дома. Большие здания оседали по частям. Иногда взгляду открывался странный вид: стоят в комнате стол со стульями, шкаф, кровать, а передняя стена отсутствует.

На улице в темноте запрещалось зажечь спичку, осветить дорогу фонариком. Чтобы не натыкаться друг на друга, всем выдали круглые нагрудные значки, покрытые фосфоресцирующим составом. Из- за движущихся значков-светлячков ночная улица казалась непривычной.

В продовольственных магазинах выросли очереди. Первым делом раскупили сахар, соль, спички, мыло, крупу, консервы. Помню, в начале блокады буханка хлеба с рук продавалась за пятьсот рублей или её обменивали на велосипед. Появились любители наживы, выменивавшие продукты на золото и другие ценности.

В сентябре 1941 года фашисты разбомбили Бадаевские склады, в которых хранились главные продовольственные запасы. Старые здания с деревянными перекрытиями горели, словно гигантский костёр. Запасов продуктов в Бадаевских складах хватило бы на период осады. Руководители предприятий очень просили А.А. Жданова разрешить рассредоточить запасы по крупным заводам. Однако «хозяин» Ленинграда не согласился. Склады сгорели. Десятки тонн пропитанной сахаром и маслом земли промывали на кондитерских фабриках, делая леденцы. Горожане рыли и ели эту землю, запивая водой. Неисчислимыми страданиями заплачено за губительный просчёт Жданова. Пресса в годы перестройки сообщила, что самому Жданову переправляли через линию фронта деликатесы вплоть до ананасов.

В первую блокадную зиму число умерших от голода, холода и болезней во много раз превысило людские потери от бомбёжек, артиллерийских обстрелов и пожаров. Ослабевшие жители с жёлтыми лицами и остекленевшими взглядами передвигались, наклонившись всем корпусом вперёд, еле переставляя ноги. Первыми умирали сильные, крупные мужчины, которым требовалось много пищи. За ними – дети. Наиболее выносливыми оказались худощавые старушки, привыкшие к экономному питанию.

Ещё в августе 1941 года ввели продовольственные карточки – разного цвета для различных продуктов. Продавщицы ножницами отрезали талоны с напечатанными названиями продуктов и сроками получения. Просроченный талон терял силу. Вместе с карточкой предъявлялся паспорт. Нормы выдачи несколько раз менялись. Наименьшая суточная норма составляла с 20 ноября 1941 года двести пятьдесят грамм хлеба на рабочего и сто двадцать пять грамм на служащего, иждивенца и ребёнка. Хлеб наполовину состоял из ржаной муки и наполовину из смеси пищевой целлюлозы, жмыха, солода, отрубей и мельничной пыли. В итоге получался кусочек тяжёлой, серой, липкой массы. Потеря карточек означала неизбежную смерть. А с каким наслаждением мы, мальчишки, грызли твёрдые кусочки дуранды – подсолнечного жмыха, и как это казалось вкусно!

Бывало, голодные подростки вырывали в магазине хлеб у старушек и тут же запихивали в рот. Разъярённые женщины избивали виновных, но чаще бессильно плакали, проклиная Гитлера.

Fainberg2

Изловили в пищу собак, кошек, голубей, ворон. Мне довелось есть кошачье мясо, которое принесла мама. Оно оказалось светлым, жёстким, безвкусным. В конце двадцатого столетия благодарные ленинградцы в центре города, на улице Малая Садовая, неподалеку от Невского проспекта, поставили памятник Неизвестной кошке. До войны любимицей нашего двора была большая собака. Малыши садились на неё верхом, зимой запрягали в санки. В блокаду она пошла в пищу хозяевам.

Первая блокадная зима выдалась холодной. Морозы доходили до минус тридцати и ниже. В трубах замёрзла вода. Водопровод и канализация не действовали. Во льду Невы пробили лунки и привозили воду на санках, привязывая вёдра, бидоны, кастрюли. Возникали ледяные горки. Не раз женщины, с трудом поднявшись, скатывались вниз, заливаясь слезами. Скользил, падал и я.

На стирку воду не тратили: не хватало для питья. В квартирах расплодились вши и клопы. Они терзали людей, мешая спать, высасывая кровь. Спасаясь от нашествия, мама каждую ножку кровати ставила в баночку с керосином. Узнав, что в бане появилась вода, мать взяла меня с собой. Вода оказалась едва тёплой и только в единственном зале. У одной стены мылись мужчины, у противоположной – женщины с детьми. Привыкшим ежедневно встречаться со смертью людям было не до условностей. Молча вымывшись, быстро уходили из-за холода. Но и такая баня стала событием.

Погас электрический свет. На три зимних месяца Ленинград замер во мраке. Недвижно застыли на путях занесённые снегом трамваи и троллейбусы. Раскинувшийся на тридцать километров город превратился в пешеходный. Мы осве- щали комнату самодельной коптилкой с фитилём.

На улицах всё чаще появлялись жители с санками, на которых увозили труп близкого человека. Порою мимо меня тянулись вереницы скорбных людей с жуткой поклажей, ставшей привычной взгляду… Многие дома опустели. Часто о смерти очередного жильца я узнавал по тошнотворному запаху, доносившемуся из квартир, где разлагались трупы, которые некому было убрать…

За период блокады в Ленинграде погибло около миллиона человек. Многие захоронены на Пискарёв- ском кладбище. При входе построен музей, где я долго рассматривал листки из дневника восьмилет- ней девочки Тани Савичевой, на которых она крупным детским почерком записывала синим карандашом: «Женя умерла 28 декабря в 12 ч. 30 м. утра 1941 года. Лёка умер 17 марта в 5 ч. утра 1942 года. Дядя Лёша умер 10 мая в 4 ч. дня 1942 года. Мама – 13 мая в 7ч. 30 м. утра 1942 г. Савичевы умерли. Умерли все. Осталась одна Таня». Невозможно это читать без комка в горле, без слёз.

Известно, что Таня тоже умерла в эвакуации в 1944 году. Её дневник остался своеобразным символом блокады. Глядя на него, плакала леди Черчилль, сурово молчали будущий президент США генерал Эйзенхауэр, видавший виды маршал Жуков и тысячи других посетителей. Дневник Тани Савичевой перекликается с дневником девочки-еврейки Анны Франк. Написанный на ином языке, в другом государстве – Голландии, он раскрывает тот же бесчеловечный характер фашизма.

В эвакуацию мы с мамой попали в сентябре 1942 года. Большую баржу, заполненную стариками и женщинами с детьми, тянул за собой по Ладожскому озеру буксир. В ночной тишине слышалось только пыхтение мотора. Смолкли разговоры. Двигались без единого огня, опасаясь налёта «юнкерсов». Немало барж они затопили. Но мы проскочили.

На берегу нас пересадили в вагоны-теплушки и повезли в далёкую Казань. Все пути были забиты эшелонами, двигавшимися с востока на запад. Встречный поток беженцев то и дело задерживался. На некоторых станциях отсутствовала вода, мы напрасно ходили с чайниками. Добирались по железной дороге до столицы Татарии около двух месяцев.

В Казани эвакуированных подселяли к имевшим «излишки» жилой площади. Это называлось уплот- нением. Мы попали в деревянный двухэтажный дом, принадлежавший семье Белинсон. Хозяева за- нимали первый этаж. На втором разместили эвакуированную семью Берензон из пяти человек. Сюда же подселили и маму со мной.

Последствия блокады не замедлили сказаться. Истощённый дистрофией, осенью 1942 года я заболел тяжёлой формой брюшного тифа. В казанской инфекционной больнице пролежал без сознания два месяца. Меня питали, вводя уколами в бёдра глюкозу. Продолговатые шрамики сохранялись долгие годы. Помогло также неоднократное прямое переливание крови от моей мамы. На третий месяц я словно проснулся. Лежал с восстановившимся сознанием. Ещё несколько недель долечивался. Даже прочитал фантастическую повесть «Звезда КЭЦ».

Выписали меня зимой. Мама охала: «Кожа да кости!». Укутала и повезла на санках домой. В ясный морозный день глаза долго не могли привыкнуть к яркому свету и слепящей белизне снега. Наконец осмотрелся. На улице кипела жизнь: сновали прохожие, двигался транспорт, бегали собаки, прыгали воробьи. Сияло солнце. Всё выглядело необычайно красочным. После больничной койки душа ликовала, радуясь возвращению к жизни. Сердце возбуждённо колотилось. Молодость и медицина победили.

 

(Публикация вдовы автора, Ольги Файнберг, из книги «УРОКИ ЛЕНИНГРАДСКОЙ БЛОКАДЫ»)

Aвраам Файнберг (1930-2010) – Член Союза писателей Израиля и Союза художников СССР, Заслуженный деятель искусств Республики Татарстан, академик Израильской Независимой Академии развития наук. Житель блокадного Ленинграда. Автор 25 книг, в том числе «Уроки Ленинградской блокады» (2008). В Ашдоде проживал в 1995-2010 гг. до своей кончины – светлая ему память!

Из книги «Взрослое детство войны. Сборник воспоминаний — 2». Издано Культурно-просветительским центром и общиной «КЕЙТАР» совместно с Городской компанией по культуре г. Ашдод, Израиль, 2013 г.