Людмила Беркович родилась 22 августа 1936 года в Ленинграде.

Мать — Гусева Анна, отец — Гусев Сергей. Закончила школу, получила специальность радиомонтажница. Муж Беркович Борис, сын Игорь, дочь Ольга. Репатриировалась 26 декабря 1990 года.

БЛОКАДНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

Я была пятилетней девчонкой, когда началась война. Мы с моей сестрой, трёхлетней Валей, тогда ещё не понимали, что такое война. Мама однажды пришла с работы, она была очень расстроена и сказала нам, что немцы напали на нашу страну. В первое время для нас ничего не изменилось, да и мы ещё ничего не понимали. Продолжал работать детский сад, в который каждое утро мама вела меня и Валю.

Мы жили на Восьмой Линии Васильевского острова Ленинграда, а садик находился на Седьмой Линии. Это было совсем недалеко от нашего дома, мама оставляла нас там и уходила на работу. Мама, Анна Михайловна, работала в ателье по пошиву одежды портнихой. В детском саду тоже пока ничего изменилось, приводили детей, нас кормили, а вечером после работы мама нас забирала и вела домой.

А однажды, когда мы возвращались из детского сада, завыла сирена и мы забежали в первую попавшуюся нам по пути подворотню дома в надежде найти там убежище. Бомба упала на дом, стоявший на противоположной стороне улицы. До сих пор я помню грохот взрыва, я тогда успела увидеть падающий дом, а стоящий рядом мужчина, случайно оказавшийся рядом, крикнул нам: «Ложись!» Мы все упали на землю и это, наверное, спасло нас. Очнулась я уже в больнице. Первое время я ничего не слышала, но мне повезло, что это была лёгкая контузия, и через несколько дней слух восстановился. Помню, что на соседней кровати, лежала старенькая бабушка, она почти не могла говорить, но всё время просила, чтобы я ей пела. И я пела:

Хлеба пайку я то получаю, А во сне мне снятся блины,

А вчера у тётки стырил две селёдки, Это знаем я и ты!

Я ей пела ещё и другие песни, бабушке очень нравилось, как я пою и она просила меня петь ещё.

Но через некоторое время и мы почувствовали, что-то изменилось в нашей жизни. В доме стало меньше еды и настало время, когда Ленинград начали обстреливать и бомбить. Детский сад закрыли. Мы с Валей оставались дома одни до вечера и ждали маму. Вечером она приходила и приносила с работы трёхлитровый бидон с бульоном. Его выдавали маме на работе. Постоянно хотелось кушать.

Скоро настали очень тяжёлые времена. Еды почти не стало, мама приносила очень мало хлеба на нас троих. Я говорила маме: «Мамочка, ты больше нас, возьми себе больше!» Но мама всё делила точно, хотя теперь я понимаю, что нам она давала хоть и на немного, но больше, чем оставляла себе. У меня и у Вали на голове появились фурункулы, лечить их было почти невозможно. В тех местах, где появлялись фурункулы, выпадали волосы и я думала, что они уже никогда не вырастут больше. Только благодаря мамочке мы с Валей сумели дотянуть до той поры, когда нас эвакуировали через Ладожское озеро. Не смогла спасти своих детей мамина двоюродная сестра. Трое её детей не выжили в годы блокады, хотя она сама осталась жива.

Эвакуировали нас в октябре 1942 года. Мама собрала наши вещи, нам сшила крепкие холщовые мешки, которые можно было носить на спине, положила туда наши игрушки, которые потом нам очень пригодились, обувь и тёплые вещи. Они нас выручали в первую блокадную зиму и помогут в последующей жизни.

Нас погрузили на небольшие пароходики, мне кажется, что в мирное время мы на таких катались по Неве. Пароходы долго плыли через Ладогу. Маму сильно укачало, её рвало, но страшнее всего было то, что немцы пытались бомбить и нас. Нам повезло. Говорили, что перед нами затонул один такой пароход. Мы удачно приплыли к берегу, там нас уже ожидали грузовики с открытым кузовом. Их называли «полуторка». Мама замотала нас в платки, мы влезли в кузов и сели на пол. Грузовики понеслись по ямам и лужам. Брызги летели в разные стороны, иногда попадая и нам в лица, но мы терпели, ладонями вытирали мокрые лица, но старались крепко держаться друг за друга и за борта.

Привезли нас на сборный пункт, там было много людей и детей с мамами. Мама посадила нас на пригорке, где было сухо. Пошёл дождь, было холодно и сыро. Моросил дождик, а мы сидели с нашими вещами и ждали маму. Всем сказали, что нужно получить продукты на дальнейшую нашу дорогу. Мама вернулась с четырьмя буханками чёрного хлеба. Она их положила себе в свою сумку. Такого богатства мы уже давно не видели!

Неподалёку была какая-то станция, на ней стояли вагоны-теплушки, в которых нас должны были везти дальше. В них были сколоченные из досок нары с соломой. В пути все боялись налётов немецких самолётов. Они ещё имели возможность долетать до этих мест, но чем дальше мы отъезжали, тем более спокойными становились все. Ехали мы не один день. Туалета в вагоне не было и, когда мы хотели пописать, мама нас держала за руки, а мы сидели на краю вагона, выставив попы наружу. Было страшно и весело одновременно.

Есть всё равно хотелось постоянно. Трудно сказать как, но мама добывала какие-то продукты на тех станциях, где останавливался эшелон. Знаю только, что она меняла на них и наши игрушки и какие-то вещи, предусмотрительно взятые с собой из Ленинграда. Ведь тех четырёх буханок хлеба нам на троих не хватило бы на такую длинную дорогу. Но и мы с Валькой тоже как-то сумели заработать. Было это так. На одной из станций, уже в глубине России, к нам в теплушку влезла женщина с большим мешком. Она сидела неподалёку от нас. Мы с Валей возились со своими игрушками и иногда пели песни, которые знали. Одну из таких песен мы запели:

А у сестры умирал на коленях Красный балтийский моряк,

От пули и снаряда обрызганный кровью. К нему медсестра подошла,

Сразу узнала родимого брата, Громко рыдать начала.

Громкое рыданье встревожило больного:

«Зачем же, зачем же рыдать? Много погибло из нашей команды, Никто не хотел умирать!»

Женщина, послушав песню, вдруг развязала свой мешок и достала из него урюк. Такого лакомства мы ещё никогда не ели. Это было огромное счастье, после голодной блокадной зимы, лета и осени почувствовать новый, до селе незнакомый, изумительный и необычный вкус того, что она назвала урюком.

Моя хитрая сестра Валька толкнула меня в бок и шёпотом сказала: «Люська, давай петь ещё!» Мы запели снова, уже обращая следующую песню этой женщине и получили новую, хоть и небольшую порцию урюка.

Поезд переехал за Урал и нас высадили на одной из станций. Там нас уже ожидали подводы. На одну из них усадили нас, покидали наши мешки в подводу и долго везли по просёлочной дороге в какую-то деревню. Лошадь еле тащилась, её иногда постёгивала кнутом женщина, которая нас везла и, иногда, чтобы притормозить, издавала смешной звук «Прууу». Такое мы слышали впервые, да и лошадь, запряжённую в телегу, тоже видели в первый раз. И этот звук «пруу» нас смешил. Валька тоже сказала «пруууууу», звонко и протяжно, я тоже присоединилась к ней. Лошадь остановилась, а хозяйка сказала нам, что так делать больше нельзя, но мы, уже ожившие после перенесённой дороги и быстро забывшие обо всём, что происходило с нами за последний год, продолжали произносить своё «прууу».

Хозяйка больше не делала замечаний, а нам вскоре надоела эта игра с лошадью. Вскоре лошадь остановилась около бревенчатого дома с высоким крыльцом. Здесь нам предстояло жить какое-то время и для нас это был настоящий рай. Сухо, тепло и сытно, конечно, по сравнению с тем, что мы пережили. Вспоминаю интересный и смешной случай. У хозяйки была корова, которая недавно отелилась. Однажды этот телёнок взобрался на крыльцо дома и попытался проникнуть внутрь. Наша мама была очень боевой и весёлой женщиной, она схватила телёнка за хвост и, припевая вот такую песенку, потащи-ла телёнка с крыльца обратно на землю:

Как по нашей по деревне Пробежал телёночек,

Я за хвостик ухватилась, Думала милёночек!

Мы с Валей очень смеялись и потом тоже стали напевать эти частушки. Однажды в деревню приехал наш отец. Он получил ранение на фронте и узнав, куда отправили ленинградцев, разыскал нас. Собрав наши вещи, папа отвёз нас в Кемерово к своей двоюродной сестре. Папа после ранения в руку был комиссован, стал работать на рыбообрабатывающем заводе. Там он покупал рыбу и приносил домой. Так мы жили до конца войны. В Кемерово было много пленных немцев, они жили там, свободно ходили по городу, заходили в дома, выпрашивая еду. Многие им давали, кто что мог.

А в 1946 году нам объявили, что те, кто хочет, может вернуться в Ленинград. Мама собрала пожитки, и мы вернулись в Ленинград. Поселили нас в полуподвальном помещении, окна выходили во двор почти на уровне земли. Лучшего помещения для нас уже не нашлось.

Источник: «Книга памяти. Воспоминания жителей Цфата, переживших ту войну». Израиль, Цфат, 2015.