Родился в Ленинграде в 1932 году. Корабельный инженер-механик, жил и работал в Ленинграде и Севастополе. Репатриировался из Севастополя в 1996 году. Живет в Явне.

Сын, внук и внучка

САМЫЙ ГРУСТНЫЙ ПЕРИОД НАШЕЙ ЖИЗНИ

Мы уезжали, а в блокадном Ленинграде оставались все мужчины нашего большого семейства: мой отец, Марк Борисович, кадровый флотский офицер, руководивший всю войну службой наблюдения и связи Ленинградской военноморской базы, дядя Филипп Алексеевич, работавший в военизированной системе речного флота, дядя Боря, Боня и Фима, призванные в то время в армию и воевавшие на Ленинградском фронте.

Ледовая дорога через Ладожское озеро начала работать 22 ноября 1941 года. Мы уезжали в начале декабря в составе группы из девяти машин. С целью маскировки фары не включались. Неокрепший, тонкий лед не выдерживал тяжести машин и ломался. Над озером часто пролетали немецкие самолёты, которые бомбили колонны движущихся машин и разрушали и так не очень прочную дорогу. Тёмное небо в свете трассирующих пуль навсегда останется в моей памяти. Иногда я вижу эту картинку во сне. Машины всё время лавировали, чтобы не попасть в полыньи. На наших глазах две из них ушли под лёд вместе с людьми… Из девяти – две! Известно, что до 6 декабря на Ладоге затонуло 126 машин. Трасса еще не была достаточно оборудована и освоена. Не имелось необходимого количества автомашин, не хватало горючего. По пути следования не были сооружены пункты приема и обогрева эвакуируемых. Нам повезло и здесь. Мы успели проскочить в очень опасных и рискованных условиях.

Уже 12 декабря 1941 года Военный совет Ленинградского фронта приостановил вывоз населения через Ладогу до особого распоряжения. Трасса вновь заработала лишь в конце декабря.

Скитания от Ленинграда до Вологды продолжались не три, как ожидалось, а двенадцать дней. На другом берегу Ладожского озера, за пределами блокированного города, в Новой Ладоге нам выдали по буханке белого хлеба на каждого человека. Такого хлеба мы не видели с довоенных времён. В Новую Ладогу приехали 9 декабря. Сняли комнату в частном доме и четыре дня провалялись на грязном полу. Машина, на которой мы переправлялись через Ладогу, оказалась неисправной, и колонна ушла в дальнейший путь без нашей семьи. С колонной уехал и медицинский работник, и таким образом мы все оказались без медицинской помощи. Это для нашей семьи было особенно страшно, потому что бабушка и особенно мама совершенно не переносили поездки в автомобилях и очень страдали. Всё усугублялось ещё и тем, что дороги, по которым нам пришлось ехать, были разбитыми. Поэтому весь переезд сопровождался у них постоянными рвотами и полным отсутствием аппетита. В конце поездки и бабушка, и мама были совершенно измотаны, и до конца своей жизни никогда не пользовались автотранспортом. После того, как неисправность машины была устранена, мы погрузили в неё вещи и во время страшной бомбёжки, в темноте, при большом морозе отправились в дальнейший путь.

Поздно ночью приехали в Калганово, где нам выделили «красный уголок». Дров было много, и мы все согрелись. Там уже появились давно не виданные продукты: рыбные консервы, гречневая крупа, картошка, хлеб. Назавтра мы опять двинулись в путь и с двумя остановками добрались до станции Ефимовка. Там устроились в конторке при вокзале. В начале поездки семью обещали доставить на машине до деревни Слобода в Вологодской области, где жил наш дальний родственник Иван Алексеевич, брат Филиппа Алексеевича. Однако в Ефимовке руководитель поездки отказался от своих слов и предложил нам ехать дальше по железной дороге. 16 декабря нас погрузили в холодную и промёрзшую теплушку товарного поезда, на котором мы только 22 декабря добрались до Вологды. Во время пути эшелон бомбили. Поэтому почти до самой Вологды нас сопровождали самолёты.

В Вологде все эвакуированные попадали на эвакопункты или в эвакогоспитали, где проходили, как сейчас говорят, реабилитацию. Через вологодские эвакопункты прошли с 1941 по 1943 год более двухсот тысяч эвакуированных жителей блокадного Ленинграда. Там их подлечивали и подкармливали. На одном из таких эвакопунктов, в районе льнозавода, остановились и мы.

Люди, прибывшие из Ленинграда, всё время хотели есть. Они набрасывались на любую еду, иногда и не очень качественную. Нас часто кормили мучной кашей. Она, видно, застывала в желудке, и мы всегда плохо чувствовали себя после неё. Многие умирали от истощения, переедания и болезней.

Более двух тысяч ленинградцев скончалось в эвакогоспиталях Вологды. Большинство из них похоронено на Пошехонском кладбище города. Там в 1988 году на месте захоронения ленинградцев-блокадников состоялось открытие мемориала. У меня и сейчас ещё стоит перед глазами картина, когда по одной из центральных улиц посёлка льнокомбината на окраине Вологды ехала ничем не покрытая повозка, на которой штабелями были нагружены обнажённые тела умерших от болезней и голода людей…

Деревня Слобода, куда мы прибыли, была глухая, до железной дороги – 450 километров. (Сталин отбывал ссылку в тех краях, в Тотьме, но это значительно южнее, ближе к Вологде.) Дети сразу же пошли в школу, которая находилась в нескольких километрах от самой деревни. Добираться приходилось пешком. Иногда подвозили попутные повозки. Однажды возчик, ехавший в том же направлении, предложил мне присесть на дровни и, когда я забрался на повозку, отхлестал меня кнутом. Я надолго запомнил эту поездку и больше никогда не просил подвезти меня. Чем эту выходку можно было объяснить? Думаю, что не очень хорошим отношением местного населения к эвакуированным, которых иногда даже называли «выковыренными». Несмотря на то, что в 1941 – 1942 учебном году дети учились не более двух месяцев, все успешно перешли в следующий класс.

Чтобы получать рабочую карточку, по которой выдавали большее количество продуктов питания, мы, дети, работали во время летних каникул. Для нас местом работы была лыжная фабрика, где мы собирали крепления лыж. Я помню, как в одиннадцать лет было трудно отработать восемь часов. Денег я почти не заработал, а рабочую карточку получал. Тогда же, когда в школе мой нос разбили о дверную ручку, я впервые познакомился с проявлениями антисемитизма.

Эвакуация была самым грустным периодом нашей жизни, наполненным лишениями, болезнями, недомоганиями, неустроенностью и борьбой со вшивостью, холодом и голодом. Все усилия были направлены только на выживание, а наши чувства были связаны с тоской по покинутому дому и родному городу. Даже первые месяцы войны и блокады кажутся более интересными и радостными, несмотря на голод и вероятность погибнуть в любую минуту во время непрекращающихся бомбёжек и артобстрелов.

Годы эвакуации связаны с постоянными опасениями за жизнь близких людей, находящихся в осаждённом Ленинграде, и горем, которое мы все испытали, узнав о гибели дяди Бори, Бони и Фимы. Нужно сказать, что горе и лишения сплотили нашу семью, и мы на всю жизнь остались близкими людьми.

Война выбила большую часть наших мужчин. И семья стала чисто женской: тётя Аня (её муж, дядя Миша, погиб), тётя Миля (её жених погиб), тётя Люба (дядя Боря погиб), тётя Муся (погибли и её муж, и дети ), тётя Сарра (она так и не вышла замуж). Первые послевоенные годы принесли новые потери. Через три года после победы от болезней и лишений войны умер мой отец, Марк Борисович. Умер совсем молодым – в 42 года. После его смерти Песя Борисовна одна растила двоих детей и ухаживала за матерью.

Пришли печальные известия, вернувшие нас в военные годы. Мы узнали, что в маленьком городке Мстиславле – на востоке Белоруссии – во время немецкой оккупации трагически погиб папин отец и мой дедушка Борух Цыпин. Мстиславль был оккупирован 14 июля 1941 года. С первых же дней там начались грабежи и убийства.15 октября 1941 года немцы собрали всех евреев и колонной погнали их к Кагальному рву. Там ночью были вырыты ямы. К ямам подводили по десять человек, заставляли раздеться догола, отбирали ценные вещи, укладывали несчастных плотными рядами лицами вниз и расстреливали. Так были убиты сначала все мужчины, а потом женщины с детьми. Маленьких детей убийцы ударяли на глазах у матерей друг о друга и бросали в ямы живыми. Там погибли и мои родственники: дед, тётя и маленькая двоюродная сестра. Очевидцы рассказывают, что после расстрела вода в ближайшем колодце была красной. Только в один этот день гитлеровцы убили 1300 евреев – взрослых и детей.

Сейчас на месте расстрела евреев в Мстиславле стоит скромный памятник, посвящённый жертвам фашизма. На нём – трогательная надпись. Но нет ни одного слова о том, что на этом месте лежат останки расстрелянных евреев. Из более чем двух тысяч погибших евреев известны только 650 имен. Остальных мы не знаем, и остаётся очень мало времени, чтобы восстановить их имена, поскольку уходит из жизни последнее поколение людей, помнящих войну…