С началом войны вся работа цензуры была в корне перестроена. Государство стремилось не только защитить свои военные секреты, сведения об оборонной промышленности, ресурсах, местоположении стратегических резервов, но и контролировать внутриполитическую ситуацию в стране. В случае необходимости с помощью цензуры можно было скрыть правду о действительном положении на фронте и в тылу, уровень потерь, ошибки и просчеты, не позволить гражданам выражать недовольство представителями власти.

Цензура непосредственно отразилась на судьбе евреев: (1) притупила бдительность и скрыла правду о смертельной опасности, исходившей от нацистов, препятствуя своевременной эвакуации, (2) затруднила коммуникацию семей эвакуированных с их родными и близкими в Красной армии, (3) преуменьшала или скрывала вклад евреев в борьбе с общим врагом в тылу и на фронте, (4) замалчивала масштабы жертв нацистского геноцида, что привело к отрицанию Холокоста.

Соблюдение тайны частной переписки отменялось. Перлюстрация писем становилась обязательной и открытой. Большое распространение получили «письма-треугольники», которые для удобства проверки не заклеивали. При этом объем работы цензоров, интенсивность труда и продолжительность их рабочего дня были настолько велики (600 писем и открыток за 10-часовый рабочий день), что некоторая часть неразрешенной информации просачивалась незамеченной. Вот почему на письма ставили печать “Просмотрено”, а не “Проверено” военной цензурой, что по содержанию принципиально отличалось. Для облегчения работы цензоров в начале войны было принято решение ограничить размер стандартного письма четырьмя страницами почтового размера. В конверты не разрешалось вкладывать дополнительные листы из папиросной бумаги, рекомендовалось широко использовать почтовые открытки.

Цензура запрещала указывать цены на товары и услуги в тылу, распорядок работы предприятий и учреждений, характер произведенной продукции и т. д. Она пугала и запрещала, не позволяла открыто выражать свои чувства, строить планы, размышлять и давать оценки происходящему, критиковать руководителей и начальников, выражать сомнения и недовольство. Родители часто не знали, где служат их дети, братья и дяди, на каком фронте, не говоря уже о военной специальности и должности. Никто в тылу не представлял степень риска и тяжесть испытаний, которым подвергались фронтовики. Выражать недоверие властям, сомнение в их действиях считалось непатриотичным шагом.

Военная цензура породила «заговор молчания» в отношении евреев, которых государство не предупреждало о смертельной опасности, несмотря на то, что летом 1941 г. в Кремле уже были осведомлены о массовых расстрелах евреев. В советской служебной переписке указывалось, что вся нацистская пропаганда и агитация, устная и письменная, выступает «под флагом борьбы с жидами и коммунистами, которые трактуются как синонимы». В августе 1941 г. в шифрованных советских сообщениях о положении в оккупированных областях Литвы, Латвии, Эстонии, Украины, Молдавии и Белоруссии приводились многочисленные примеры расправ над евреями, и делал вывод: «Еврейское население подвергается беспощадному уничтожению».

Перед властными структурами, партийными комитетами, общественными организациями, милицией и службой безопасности не ставилась задача обеспечить заблаговременный уход в тыл евреев как самой уязвимой части советских граждан. Это привело к тому, что женщины, старики и дети после того, как их отцы, мужья и старшие братья были мобилизованы в Красную Армию, фактически оказались брошенными на произвол судьбы.

Такая политика режима имела свою логику. В Москве считали, что особые мероприятия по спасению еврейского населения: (1) подтвердят тезис нацистской пропаганды о господстве в СССР «жидов и комиссаров», (2) вступят в противоречие с декларациями о равноправии и дружбе всех народов страны, (3) приведут к межнациональным трениям и раздорам, а также помешают мобилизовать население на отпор врагу в тылу и снизят боеспособность Красной Армии.

В результате 3 млн. чел. из 5,5 млн евреев, находивших вся на территории СССР к июню 1941 г., оказались застигнуты врагом и стали жертвами нацистского геноцида. Если в месяцы войны можно было сослаться на недостаточную осведомленность о намерениях Германии «окончательно решить» еврейский вопрос, то в 1942–1943 гг. судьба евреев не составляла никакого секрета. Несмотря на это, ни один официальный документ ЦК ВКП(б), СНК СССР, Ставки Верховного главнокомандования Красной армии и Центрального штаба партизанского движения не содержал указания уделить внимание трагической судьбе евреев, спасать уцелевших.

Основные изъятия подчинялись общему требованию не раскрывать оборонный потенциал Красной Армии, а также все, что имело к этому отношение. Но существовали и конкретные требования — наличие продовольственных и промышленных товаров, их ассортимент в государственной торговле и на свободном рынке, расписание движения поездов, размещение фабрик и заводов, производительность труда, названия промышленных предприятий, наименование выпускаемой продукции, фамилии руководителей производства и административных работников и др. Порой, дело доходило до курьеза, когда военный цензор вычеркивал из письма цены на дрова на местном рынке.

Суровые требования цензуры заставляли часто прибегать к оказии вместо того, чтобы пользоваться государственной военно-полевой почтой, услуги которой предоставлялись бесплатно. Иногда в письмах с оказией люди не указывали адрес и фамилию получателя во избежание возможных гонений за непроверенный цензурой текст. Некоторые авторы для того, чтобы обойти цензуру и выразить то, что их волновало, использовали намеки, сокращения, иносказания и аллегории, чтобы поддержать в переписке правдивый тон, сохранить искренность мысли, не нарушить чувство доверия. И Намечавшийся переход в наступление называли «сюрпризом» для врага, «сверху падают некоторые предметы” (бомбардировка), «у нас здесь очень много грому, а вообще, я устал, я не прочь попасть в наркомздрав (Народный комиссариат здравоохранения), но тут ближе наркомзем» (Народный комиссариат земледелия) — имелось в виду, что риск погибнуть в бою был гораздо выше, чем выжить.

Для того чтобы обойти цензуру фронтовики использовали прием повествования о себе в третьем лице единственного числа, что позволяло солдату с определенной долей осторожности описывать подлинные события, приводить географические названия, маршрут движения, адреса, имена действующих лиц, их должности и даже некоторые цифры. Однако при условии, что речь шла не о том месте, откуда было послано письмо, и не от первого лица, т. е. не от имени реального автора письма, якобы, в виде рассказа о другом человеке. Расчет делался на то, что, по логике цензуры, письмо с запрещенными подробностями, попав в руки к неприятелю, не раскроет для него военную тайну.

Особо внимание цензоров привлекали не военные секреты, которые якобы могли содержаться в письмах неосторожных авторов или “агентов врага”, решивших воспользоваться услугами почты для передачи информации, а письма о “политике” (отношение к советскому руководству, неверие в победу, пораженческие настроения и т.д.). Негативные отклики главным образом касались продовольственных затруднений населения, необеспеченности жильем и отсутствия необходимой помощи семьям военнослужащих со стороны районных и сельских организаций. Люди жаловались на материальные затруднения и бездушное бюрократическое отношение к ним местных руководителей. Из сельскохозяйственных районов области писали о больших налогах, как натуральных, так и денежных, и о трудностях уплаты их.

Отрицательных сообщений могло быть больше, но люди, воспитанные в условиях шпиономании и подозрительности предвоенных лет, не без основания опасались доверять бумаге свои мысли. Эвакуированные избегали обсуждения политических проблем, уделяя основное внимание описанию бытовых трудностей и критике нижнего и среднего звена бюрократического аппарата. Письмо с негативной информацией, в лучшем случае, конфисковали. В худшем – направляли в оперативную разработку со всеми вытекающими последствиями для автора и получателя.

Письма поступали для проверки на разных языках. Кроме русского, который составлял подавляющее количество почтовых отправлений, цензоры читали письма на других языках народов СССР и основных европейских стран. В месячном отчете военной цензуры за ноябрь Управления Народного комиссариата госбезопасности по Свердловской области только в 1943 г. было прочитано 1 млн. 21 тыс. 556 писем, в т. ч. “национальных писем” 230 тыс. 107, что составило 22, 5%.

Выбор языка не обязательно зависел от желания участников переписки скрыть свои мысли от цензуры. Главной причиной было желание людей объясняться на родном языке, который был им ближе и понятнее русского. Адрес в таких письмах в любом случае всегда писали по-русски. При этом нельзя отрицать, что письма на национальных языках порой были более откровенными и содержательными. Письма на всех языках, кроме русского, досматривались на общих основаниях, поэтому неправомерно считать, что национальные языки использовались, как средство обойти цензуру, но их перлюстрация требовала больше времени и шло к адресату такое письмо намного дольше.

После окончания войны объем работы цензору уменьшился, сократилось количество цензоров. На почтовых отправлениях исчез штемпель «просмотрено военной цензурой». Военным разрешили писать, где они служат. На конвертах теперь можно было увидеть упоминание населенного пункта (города, деревни, поселка), области, республики и номер воинской части. При этом по-прежнему нельзя было упоминать специфику военной службы, хотя род войск перестал быть фигурой умолчания.

Неограниченная цензура почтово-телеграфных сообщений в Советском Союзе в 1941–1945 гг. привела к тому, что большинство писем стали невыразительными по своему содержанию, примитивными по изложению и несли минимум информации. Главным образом, они служили каналом связи между родными в Красной Армии и их семьями в эвакуации, а уже потом источником информации, сообщавшим о подробностях жизни родных и близких в тылу. Военные методы руководства гражданским обществом в Советском Союзе после 1945 г. принципиально не изменились. Тоталитарный режим сохранил свою природу и не собирался уступать место гражданскому обществу со свободой печати, собраний и тайной переписки.

Библиография

1. А.С. Смыкалин. Перлюстрация корреспонденции и почтовая военная цензура в России и СССР. СПб, 2008 г.
2. А.А. Винокуров, С. Б. Ткаченко. Военная цензура в СССР 1941–1953. Москва, 2012 г.
3. А. В. Блюм. Советская цензура в эпоху тотального террора, 1929–1953 гг. СПб, 2000 г.
4. Т. М. Горяева. Политическая цензура в СССР. 1917–1991 гг. Москва, 2002 г.
5. Л.Л. Смиловицкий. Цензура в БССР: послевоенные годы, 1944–1956 гг. Иерусалим, 2015 г.

Леонид Смиловицкий