Гин Виктор. «Неотправленное письмо Илье Эренбургу».
Добрый день, дамы и господа!
Разбирая архива моей мамы, я нашёл несколько пожелтевших от времени листков бумаги, исписанных торопливым почерком, видно, что мысли теснились, подгоняли, её железное пёрышко царапала бумагу, оставляя мелкие чернильные, кляксы, брызги. Это было письмо Илье Эренбургу. Письмо, в котором мама пыталась освободиться от одолевавших её воспоминаний, кошмаров, мучивших её по ночам. Я хорошо помню, как вся наша семья, в послевоенное время жившая в одной комнате большой коммунальной квартиры, просыпалась от внезапного крика, разрывавшего тишину ночи. Это мама опять была на войне. Опять убегала от гнавшихся за нами эсэсовцев с собакой.
Бежать было нелегко. Мне два года, брату около четырёх, быстро бегать мы ещё не умели. Я прочитал это письмо, и мне показалось, что я многое помню, хотя что я могу помнить… Я потом написал о детстве:
Сказать не могу ничего.
Война мировая украла его,
Убила, разбила, развеяла в дым,
И нет обелиска над детством моим.
Мама никогда не рассказывала нам подробностей нашей жизни, если можно так назвать наше существование в те годы в оккупации. Она только говорила, что мы выходцы с того света, что таких счастливцев, как мы, не больше двух десятков стране.
А ещё с тех времён сохранился у меня маленький алюминиевый крестик, который должен был символизировать моё якобы русское происхождение. Убеждал он не очень, и когда мама была на работе меня с братом неоднократно увозили в комендатуру на проверку, «не жиденята ли», так как мой внешний облик не вызывал тогда, ну а тем более сейчас, никаких сомнений в подлинном происхождении. Но фактов у них не было. Я почти ничего не изменил в мамином письме, разве только грамматически причесал несколько предложений, убрал из письма родного и любимого Сталина, без которого невозможна была бы никакая публикация в то время, и мама это знала. Пусть это не отправленное письмо станет отправленным, ведь оно – ещё один документ, ещё одна капля страданий моего еврейского народа в годы Второй мировой.
Уважаемый товарищ Эренбург! К вам обращается простая советская женщина с просьбой описать вашим художественным пером все пережитое мною и моими сыновьями в период мрачных дней оккупации, в которой мне пришлось прожить с фиктивными документами, скрывая свою национальность.
Знаменательные дни победы, когда фашистская Германия уже не существует, когда весь советский народ торжествует и вспоминает прошлое в обстановке светлых и радостных дней, мне тоже хочется поделиться воспоминаниями о том, как во время оккупации я боролась за жизнь, которая мне, как еврейке, была запрещена. Но описать сама я не в состоянии, а поэтому прошу вас помочь.
Это было двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года, четыре часа утра, когда мы услыхали первые немецкие бомбы над Белостоком, где я жила с мужем.
Муж был директором средней железнодорожной школы и по вызову народного комитета Просвещения уехал в Ленинград ещё девятнадцатого июня. Я осталась одна с двумя детьми двух и четырёх лет и больной матерью мужа. Двадцать второго июня нас погрузили в эшелон для отправки в эвакуацию, но по чьей-то вине он весь день простоял под паром под обстрелом самолётов противника и был отправлен только ночью. На станции Волковыск наш эшелон попал под бомбёжку. Мы еле успели выскочить и спрятались в огороде. Это уже было двадцать третьего июня а шесть часов утра. Вещей у нас не было, а также продуктов.
Все горело кругом. К вечеру мы все-таки выбрались из огорода, так как младший мальчик буквально кончался от голода. Спасла ребёнка случайно проехавшая машина с нашими бойцами, которые выбросили несколько кусочков сахара. Я не намерена была оставаться здесь и ждать прихода немцев и двинулась в путь, держа одного ребёнка на руках, а другого за руку. Скитаясь по деревням, побираясь, имея одну цель – прорваться к родным местам Белоруссии, в Гомель. Цели нам достичь не удалось. В начале июля сорок первого года под Барановичами нас окружил проклятый немец.
Все свои документы я уничтожила. Ежедневно мы ждали смерти или от огня, или, что ещё страшнее, от немцев, окружавших нас. На станции Барановичи собралось много беженцев. Здесь, в польской комендатуре, я получила пропуск на продвижение пешком в Гомель под фамилией Гидурская. Под грохот снарядов, бомб и мин я с малыми детишками прошла всю Белоруссию. Я видела издевательства над советскими людьми и, в особенности над евреями, в Слониме, Столбцах, Минске, Пуховичах, Бобруйске, Жлобине и в других местах, где мне приходилось останавливаться на отдых. Иногда на неделю-две, так как ноги опухали.
Я боролась за существование всеми средствами, стирала проклятым извергам белье за кусочек хлеба, но все во имя спасения детей и старой матери. Моя задача была не поддаться подлому зверю, только жить и спасти детей.
С большими трудностями мы добрались до Гомеля двадцать восьмого августа сорок первого года. Я надеялась встретить родных, но увы – никого нет. Мать мужа узнала, что в Буде-Кошелевской, сорок километров от Гомеля, остались её родственники, и пошла их проведать. Там она была невинно расстреляна вместе за все со всеми евреями местечка.
В Гомеле я встретилась с одной женщиной двадцати восьми лет, тоже с двумя детьми. Она была еврейка, но скрывала от меня до тех пор, пока я не завоевала у неё доверие. Мы вместе с ней стирали белье гадам, за наш труд получали кое-что на пропитание и делили пополам. В Гомеле было гетто. Все евреи жили в самом ужасном, отдалённом месте города. Там над ними издевались. Мы с подругой решили не надевать жёлтые латы, не идти в гетто, а лучше скитаться по разрушенным домам, прятаться в ямах, но сохранить жизнь.
Однажды мы находились в квартире незнакомой гражданки. Вдруг ворвались два фашиста с собакой ищейкой и переводчицей. С вопросом «где здесь жидовка с жиденятами» они обратились не ко мне, а к моей подруге, у которой заранее была заготовлена справка на имя Лисицкой. Но это не помогло. Её для расследования увели в полицию. Я тут же с детишками, со всеми, удрала на вокзал, там оставила ребятишек одних в полуразрушенном здании, а сама побежала узнавать что-либо о судьбе подруги, но узнавать было не у кого. Душа разрывалась на части, а тут ещё дети плакали от голода и холода.
Поздно вечером я побежала на квартиру и встретила свою измученную подругу, которую после долгих допытов и издевательств выпустили, так как она твердо отрицала свою национальность. Её отпустили и сказали, что теперь она все равно в их руках, пусть ещё денёк поживёт. Я тут же потащила её на вокзал, и мы в эту минуту снова были счастливы. В Гомеле уже не было ни одного еврея, не было и гетто. Да, мы счастливцы. Мы удрали из Гомеля. Мы сели в эшелон с лошадьми, направляющийся в Орёл. Нам было безразлично куда, лишь бы удрать, так как доносчик утверждал, что забрали не ту женщину, и меня искали с собакой по всему городу, но тот двинулся поезд, и мы были спасены.
Дети в пути отморозили ноги. Это было в ноябре. Мы голодали, но считали счастьем, что уже нет собаки с немцами за нами, приехали в Орёл двадцать первого ноября 1941 года, ночью, высадились на сортировочной станции Орёл. Шёл дождь. Дети босые холодно, куда идти – неизвестно. С рассветом мы постучались в первый попавшийся домик. Там жили старик со старухой. Они впустили нас и согрели наших детей. Старикам мы сказали, что добираемся до Тулы.
Обстановка в Орле была напряжённая. Уехать или уйти из города не было никакой возможности. Наши попытки прорваться за линию фронта к нашим не увенчались успехом, мы только рисковали жизнью и несколько раз попадали в комендатуру. Нужно было оставаться в Орле. Мы с подругой уходили на поиск работы и квартиры. Это были самые тяжёлые дни оккупации. Документов нет, работы нет, жилья нет. Дети умирают от голода, а на дворе зима. Главный вопрос был – документ, паспорт. Для того, чтобы получить временное немецкое удостоверение, нужно было найти двух поручителей.
Долго мы скитались и прятались, побирались. И то не каждый день, так как боялись без документов ходить по улицам. Но мы счастливцы, мы встретили в Орле других беженцев, у которых не было документов. Мы поручились за них, а они за нас, и таким образом документы были получены. По временному удостоверению моя фамилия была Гидурская, православная, имена родителей придуманы. Детям мы надели крестики на шею. И так начались наши мытарства в обличии русских. С трудом нашли полуразрушенную квартиру, жили без топлива, только иногда доставали немного щепок и обогревались. Мы устроились уборщиками, стирали, белье, мыли полы и выполняли разную тяжёлую работу: пилка дров, уборка камней, и все это – за кусочек хлеба. Страх, голод и холод нас не оставляли два года и два месяца, вплоть до радостного освобождения Орла четвёртого августа 1943 года. Иногда по две недели мы сидели в подвалах, меняли адреса проживания, так как нас неоднократно выдавали предатели. Десятки раз угрожали смертью за сокрытие национальности, но спасало отсутствие веских доказательств. Вплоть до дня освобождения города мы ежедневно ждали виселицы. Каждый неожиданный стук в дверь, каждый шорох, каждый взгляд инстинктивно говорил, что вот сегодня – смерть.
Впервые за годы оккупации мы вздохнули радостно, счастливым воздухом, 4 августа 1943 года. Со слезами и поцелуями мы встретили наших освободителей, встретили, выйдя на свет из сырых подвалов. Наши дети уже не боялись выйти на улицу. Они радостно смотрели в глаза тем, кто дал им свободу и счастье. В этот день мы вновь родились. Страх и ужас остались позади, но никогда не уйдёт из памяти все пережитое. Мы счастливцы, это счастье дала нам Красная армия – освободительница, это счастье нам дал наш родной и любимый Сталин. Теперь мы будем жить.
Вот это письмо, которое я нашёл уже репатриируясь сюда, в Израиль, документах моей мамы, и которое было представлено адвокату и передано в Яд Вашем как документ свидетеля оккупации.